Владимир Крупин - Выбранные места из дневников 70-х годов
Никто не нашелся, что ответить, но “вопрос тов. Мао сразу же заставил всех почувствовать необходимость в любом деле смотреть в далекое будущее”.
Далее: он набрал горсть листьев тяоцая и передал сборщицам. Сборщице и ее подругам “хотелось во весь голос приветствовать председателя Мао Цзэдуна, но они были так взволнованы, что ничего не могли сказать”.
Ну и т. д. Кстати, Мао делают хрустальный мавзолей.
11 ноября. Сегодня христарадничал. Написал просьбу о помощи. Вроде дадут. В ЦДЛ зашел в бюро пропаганды — удар от земляков: я не зван на декаду литературы в Киров. Ну, уважили. Было обидно слышать от сытого Ляшкевича: “Вас нет в списках”. Хрен с ём. Эх, земляки, земляки, уж который раз обносят чаркой. А едут-то кто? Ведь шапки выпрашивать едут.
Мучаюсь статьей для альманаха “Вятка”.
Верстка разбросана по столу. Повесть набрана. Спаси и сохрани!
13 ноября. Суббота. Вчера в Литфонд ездил, шпыняли из кабинета в другой; еще потопаешь за полторы сотни. Пока не дали. Надо в ЦДЛ за постановлением.
Был у художника Козлова. Мысль, овладевшая женой, купить “Хризантемы в снегу”, была реальна. Три сотни, деньги потом. Но Козлов, ох кулак! говорит: “Я проснулся, я плакал над хризантемами, меньше пятисот не возьму. Тебе как другу за четыреста и поцелуй в левую щеку”. Почему пятьсот? Не знаю.
— Почему страна березового ситца, облачный ветер, красное поле по пять тысяч, не знаю. Я — художник, мои слова ничего не стоят. Я обещал Алексееву дать повесить три картины, не дам, раздумал. Почему, не знаю. Три лазерных луча пересеклись в голове.
Долго говорили о летающих тарелках. Мы — биологический заповедник. Общаться с нами — все равно что нам с собаками. Все мы живем вечно. Разговоры будто в терцию к новой будущей работе.
Куранов все больше в сторону чистой эстетики. “Эпиграф к ночному ржанию коня”. “Эпиграф к раннему крику совы” и т. д. Учит меня жить. “У тебя безупречная партийная биография. Стань мастером, займи должность…”.
Хорошо, что издательство выветрилось. Будто и не было. Прошло сквозь, как сквозь привидение. Или я сквозь.
18/XI. Привезли позавчера картины, две насовсем (“Хризантемы” в обмен, с доплатой, на “Баню”: а три повисят: “Ночной букет”, “Шиповник в горшке на красном табурете” и “Иван-чай”.
Вчера ездил за пособием, выданным по случаю отсутствия публикаций в последнее время. Видит Бог, я в этом не виноват. Вроде бы пособие безвозвратное, не ссуда. Но хуже многого: надо ходить, собирать подписи, а кажется, смотрят так, что советуют идти работать.
Пока ждал кассиршу — а она, по закоренелой традиции совслужащих, припозднилась, — ходил в Выставочный зал на Беговой. Мастерства много, а сказать нечего. Зашел на ипподром. Пусто, дворники трибуны обметают, собирают стеклотару, а на дорожках проминают рысаков. Жокеи в полушубках, шапках, валенках, может быть, это и конюхи. Едут рядом, разговаривают (а лошади злятся), а одна, черная, с куцей гривкой, так здорово, как заводная, пробежала и два, и три больших круга, что ещё хотелось смотреть. Тележка (видно, более вульгарно трудно обозвать тачку под жокеем) неслась за лошадью так ровно и незаметно, что и я бы усидел. Сегодняшнее утро и прежнее, как уже второй месяц подряд, пасмурное. Ночью — летал. Над люблинской “стройкой века” — канавой для канализации. Также вода, в воде молодая половинка луны.
Главное же вчера то, что был на Ваганьковском. Вся Пресня перестраивается, пустыри, щебень, самосвалы. Голая изгородь, церковь далеко видна. Выскочил из троллейбуса, да еще не вдруг-то перейдешь улицу, движение страшное — несутся днем с желтыми фарами в синем дыму.
Повезло, как всегда везет мне у могил, — никого не было. А издалека казалось, что как раз у могилы толпа народа. Но это вблизи хоронили кого-то. А у Есенина пусто и, как всегда, свежие цветы. И у матери. Провожавшие ушли, оставив временный высокий памятник, из зеленых с красным, венков.
Странно думать об останках. Все-таки он вверху, над деревьями, везде.
Катя с подружками играет в ладушки под припев:
А на левом бе-ре-гу
Ставят памятник ос-лу.
А на правом бе-ре-гу
Люди молятся е-му.
24 ноября, среда.
Вчера развез верстки: рассказы в “Новый мир”, повесть в “Наш современник”. Отдал лично в руки Викулову. Сегодня немного морозно, снег и солнце.
Эту, четвертую, тетрадь я быстро прострочил за 2,5 месяца. Помогло, что брал с собой во Фрязино и половину исписал за три недели. Жалею, что не было дневников в Ялте, Харовске и Малеевке. Сколько пропало! В Харовске снега какие были, солнце, с каких немыслимых гор катались два дурака, как башку не сломали.
А Ялта? Лежал высоко — последнее солнце ноября, сзади черные горы, через них идут снега, а внизу море. Тепло. Уж о Малеевке и молчу.
Но, может быть, все и нужно было, чтоб сказалось в повести?
Всегда я так — только что скажу, тут же себе противоречу, ищу среднее. То есть вечное стремление к русскому двойному суду — людскому и Божескому.
28 ноября, воскресенье. На пятницу был сон — посажен на 25 лет. Кино в лагере. Перевожу с экранного языка вначале себе, потом остальным заключенным.
Сон на субботу того чудней. Монархический сон. Впервые видел во сне царя. “Я тебя к себе возьму”, - говорит царь. “Пригожусь”, - отвечаю я.
30 ноября. Последний день осени. Гололёд, вода.
Зачастил в ЦДЛ, скверно. Вчера партком. 2 часа болтовни. Надо непременно смотреть на это как на сбор материала, иначе гибель.
2 декабря. Утром ходил в дальний магазин за продуктами, через пути. Много товарняков, еле тащатся на сортировку. Перелез на ходу через площадку. Шел обратно — тащится тот или другой, полез снова, но женщина кинулась: “Что вы! А зарежет!!” Не успел я ответить, она объяснила причину испуга: “Если случится жертва на горке, всю службу движения прогрессивки лишат. А то еще и 13-й зарплаты”.
Вот и случай узнать цену своей жизни — сколько, интересно, сумма прогрессивки движенцев? Да плюс 13-я зарплата.
Вчера звонил Тендряков, изругал за функционерство. “Материал собираю”. — “Ты кому другому говори, материал!”.
3 декабря. Дежурил в парткоме. Собирал взносы. Насобирал за два часа 600 рублей, отнес в сберкассу. Ох, худо ходить в ЦДЛ. Люди как мебель, бирочек только нет, номеров инвентарных. Белов увидел: “Ты чего сюда ходишь, писать надо, а не сюда ходить”.
