Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)
Так посоветовал Григорий.
В тот же день я говорил по телефону с обер-прокурором С. М. Лукьяновым.
– Вы скоро уедете из Петербурга? – спрашивал Лукьянов.
– Через два дня!
– Конечно, в Минск?
– Нет, в Саратов!
– Как так? В Минск вам нужно ехать!
Вместо ответа я повесил трубку и уехал в Саратов.
В Саратове получил от Вырубовой телеграмму: «Дело двигается. Анна».
Через двадцать дней получил от Синода указ о возвращении меня обратно в Царицын. В указе была приведена такая резолюция царя: «Разрешаю иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын на испытание, и в последний раз. Николай».
Чувством благодарности к сильному благодетелю – Г. Е. Распутину-Новых в душе моей не было предела.
Жизнь вошла в обычную колею и пошла обычным порядком. Я, забыв о данной подписке не обличать правительство и министров, по-прежнему нападал на них за корыстолюбие, за неправду, за нечестность, за неисполнение требований православной религии.
Столыпин, Татищев, Синод, обозленные моею первою «победою» и боясь, по свидетельству гр. Игнатьевой и товарища-министра внутренних дел – Курлова, как бы я не поднял бунта народного на Волге и не повторил бы знаменитую Пугачевщину, усердней прежнего думали о том, как бы меня из Царицына куда-нибудь убрать.
И додумались.
К январю месяцу 1911 года Столыпин убедил царя, что меня нужно непременно убрать из Царицына.
Николай в конце концов согласился, и Синод назначил меня настоятелем в Новосильский монастырь Тульской губернии.
И в этот раз я за помощью к «блаженному старцу» не обратился. Но он, не желая упустить из своих рук хорошую рыбу, пойманную им совершенно случайно в Великую известную субботу, сам начал хлопотать обо мне.
Сначала-то он, по-видимому, думал так, что мне лучше поехать на время в Новосиль, как, по его поручению, и писал мне А. Э. Пистолькорс.
С этой целью он приказал царю, как уже и читателю известно, послать для моего увещания епископа Парфения, а потом флигель-адъютанта Мандрыку.
Парфению я за ужином сказал: «Вы там в Синоде не пляшите перед полицеймейстером Столыпиным и не насилуйте Невесту Христову – Церковь Божию». Услышав это, Парфений вскочил из-за стола, бросил половину вареника на вилке на стол, держа другую половину зубами на губах… Собрался уезжать с жалобой на Гермогена на то, что будто бы последний портит меня, но решил подождать Мандрыку.
Мандрыка приехал торжественно, в сопровождении вице-директора департамента полиции – Харламова и Саратовского вице-губернатора Боярского, в полной парадной форме, при всех чинах и орденах.
Император Николай II с семьей и свитой
Он вытянулся в струнку и громким голосом в одну высокую ноту отрапортовал мне: «Я приехал передать вам волю его императорского величества, самодержца всероссийского. Воля его императорского величества такова, чтобы вы ехали из Царицына в Новосиль!»
– Больше ничего? – спросил я.
– Больше ничего.
– Так передайте его императорскому величеству, самодержцу всероссийскому, что я в Новосиль не поеду, ибо знаю, что это – воля не его, а насильника Столыпина.
Мандрыка удалился. А Парфений заохал, повалился на диван и заговорил: «Ох, ох! У меня чуть разрыв сердца не случился! Да разве так можно отвечать? Ведь это вы самому царю так дерзко говорили?»
– Не царю, а Аркадьевичу. Не уступлю ему, врагу Божьей церкви! Никогда не послушаюсь ни царя, ни Синода…
В конце концов настоятеля Новосильского монастыря жандармы представили братии…
Сыщики жили в монастыре, следили за мною, исповедывались у меня и на исповеди со слезами уверяли меня, что они – не сыщики, а просто богомольцы….
Но не уследили, я убежал в Царицын. Сидел с народом в монастыре двадцать дней, сидел до тех пор, пока 3 апреля 1911 года не получена была от митрополита Антония такая телеграмма: «Государю императору, во внимание к мольбам народа, благоугодно было 1-го апреля разрешить иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын из Новосилья. Митрополит Антоний».
Я до июня месяца того же года наивно думал, что здесь, правда таки, подействовали на царя и царицу мольбы народные, но в июне месяце, как уже говорилось, «старец» объяснил мне, в чем дело.
Я сначала не поверил, но один скандал, устроенный в монастыре «старцем», укрепил мою веру в том, что и второе возвращение меня в Царицын он устроил.
Дело было так. Красивенькая уральская учительница устроила у себя в номере угощение для «старца».
На это угощение позвали и бывшего в монастыре моего родного брата Михаила, очень подозрительно относившегося к «старцу» за его поцелуи и вообще прикосновения к женщинам.
Когда зашла речь о том, кто возвратил батюшку, то есть меня, в Царицын, Лохтина, Лаптинская и сам Григорий категорически утверждали, что это сделал «старец» своими телеграммами из Иерусалима.
Брат Михаил, как человек грубоватый, прямой и нетерпеливый, стукнул по столу кулаком и закричал: «Врете вы все! Не Григорий возвратил о. Илиодора, а народ его отстоял».
Тут Григорий прямо взбесился: зафыркал, заплевал, заругался, бросил салфетку под стол, встал из-за стола и убежал.
Негодование его было так искренно, что очевидцы этого скандала вполне уверовали, что Григорий был прав, а брат Михаил напрасно его жестоко обидел…
14. «Блаженный» Григорий и «миловал» меня, и «карал». Читателю известно, что 21 мая 1911 года я представлялся Николаю; служил всенощную при нем и проповедывал. Служба и проповедь ему очень понравились; он благодарил меня и говорил: «Приятно было с вами Богу молиться». Хвалил меня в обществе гвардейских офицеров и Григорию.
Пожелал наградить меня возведением в сан архимандрита. Дал об этом приказ. В начале июня газеты уже печатали, что я, по высочайшему соизволению, возвожусь в сан архимандрита. Гермоген поздравил меня с монаршею милостью…
Но потом все заглохло… Мне ничего не было. Где причина? – Причина простая. Приехавши в Царицын в двадцатых числах июня, «старец» очень заметил, что я «непочтительно отношусь к его положению, что я испортился»… Заметил и написал царям: «Миленькие папа и мама! Вот Илиодорушка-то маленько испортился. Не слушается. Погодите ему митру. Пусть так будет, а там видно. Он ничего, да Гермогена слушает. Епископ Феофан послушался и запутался. Надо смотреть кому что. Григорий.» (Дневники Лохтиной).
После этого письма с моим архимандритством «повременили» до Флорищевой пустыни, а в пустыне содрали с меня и монашескую шкуру за дерзкое отношение к «великому праведнику» и за «гордость».
