Любовь Воронцова - Софья Ковалевская
Большое участие в судьбе молодых ученых принял Дмитрий Иванович Менделеев, друг Александра Онуфриевича. Он тепло относился и к Владимиру Онуфриевичу, а Софью Васильевну приветствовал как женщину, отважно добивавшуюся места в науке. Дмитрий Иванович навестил Ковалевских, как только они переехали в Петербург. Засиделся у них до полуночи, сражаясь с Софьей Васильевной по поводу значения математики, был очень мил, подкупал своей живостью, широтой взглядов и интересов. Но у Владимира Онуфриевича сложилось впечатление: Менделеев хорош в дружбе, а в ненависти он может быть беспощаден; иметь его своим противником «должно быть солоно».
Желая сразу ввести Ковалевских в круг петербургских ученых, Дмитрий Иванович дал в честь Софьи Васильевны обед, на который пригласил виднейших деятелей науки — математиков и нематематиков.
Хозяин любезно показывал Софье Васильевне свои «альбомы путешествий», где были аккуратно наклеены фотографии, картинки из журналов и его собственные зарисовки понравившихся мест, скульптур, зданий. Веселый, остроумный, он вовлекал в общую беседу своих гостей, сталкивая противников. Софья Васильевна до часу ночи яростно спорила с Пафнутием Львовичем Чебышевым о немецкой и русской математических школах и с известным минералогом и кристаллографом Акселем Вильгельмовичем Гадолиным, которым очень понравилась. Их дружбу она сохранила на всю жизнь.
Владимир Онуфриевич тоже вел оживленный разговор и с химиком Александром Михайловичем Бутлеровым и с «тетей Лизой» — женой профессора ботаники Андрея Николаевича Бекетова и произвел на всех хорошее впечатление, «а то они вообразили по «пашквилю» (против Синцова), что я ругатель и дикий нигилист», — писал он брату.
Но доброе настроение Ковалевских было нарушено разговором о событии, оскорбившем русское общество.
Выдающиеся химики Николай Николаевич Зинин и его ученик Александр Михайлович Бутлеров, как члены Российской академии наук, решили ввести в академию Д. И. Менделеева, занявшего своими трудами бесспорное место в науке. Но гениальный ученый слыл «неблагонадежным». Он был нежелателен в императорской академии. И ловким ходом — голосуя вопрос не о Менделееве, а о предоставлении химикам одной из адъюнктских вакансий, на которую прочили Менделеева, — непременный секретарь академии К. С. Веселовский сумел провалить кандидатуру великого ученого.
— Академия должна была бы отражать состояние русской науки в ее высшем развитии, соединять все первенствующие в России научные силы, — возмущался Бутлеров. — В академии постоянно есть вакантные места, словно бы за недостатком ученых, а русские натуралисты, имеющие на эти места право, остаются в стороне. Да вот Андрей Сергеевич Фаминцын… Восемь лет ждал он избрания на свободную кафедру ботаники. А Мечников, а Александр Онуфриевич Ковалевский, разве не могли бы они послужить славе русской академии? Увы, они русские, значит, не внушающие доверия. Для самодержавия академия с иностранцами — лучшая защита против вторжения нигилизма в науку.
— Не печальтесь, друзья, — примиряюще отвечал Менделеев на бурные филиппики прямого, неукротимого Бутлерова. — Надо работать. Посеянное на поле научном взойдет на пользу народную.
А как было проникнуть на это «поле научное» двум талантливым ученым — супругам Ковалевским? Степень доктора заграничных университетов соответствовала примерно русской степени кандидата наук. Мужчине она давала право преподавать в высшем учебном заведении, а после защиты магистерской и докторской диссертаций — даже занять кафедру. Но в Петербурге вакансий для геолога не было. В Москве, писал Ковалевский брату, освободившуюся кафедру предназначали «круглому дураку, пять лет пилившему какие-то кораллы и ничего не выпилившему». Софья Васильевна и вовсе могла претендовать лишь на место учительницы арифметики в младших классах женской гимназии.
— К сожалению, я не тверда в таблице умножения, — мрачно шутила Ковалевская.
Даже на подготовительных Аларчинских курсах она не нашла применения: не оказалось слушательниц, знающих высшую математику. Да и позднее, когда в 1878 году открылись Бестужевские высшие женские курсы, ее, ко всеобщему негодованию, не пригласили читать лекции, хотя Ковалевская много потрудилась, как член комиссии по доставлению средств этим курсам.
Царские чиновники считали ученую «опасной нигилисткой».
И Менделеев и другие добрые знакомые советовали ей подождать: может быть, удастся добиться приглашения на Высшие женские курсы. Владимиру же Онуфриевичу настойчиво рекомендовали сдать магистерский экзамен.
Ковалевский начал готовиться. Снова нахлынули воспоминания об унизительной одесской истории. Томила безысходность. Измученный, подавленный неудачами, он не мог сосредоточиться, забывал прочитанное.
«Я только теперь, — писал он брату, — достаточно понял все трудности магистерского экзамена и по своей глупой привычке раскаиваюсь, что поехал на такое важное дело в Одессу, не имея ни одной напечатанной работы. Здесь мои дела стали далеко не хорошо. Вообще впечатление Петербург произвел на меня самое тяжелое. Никто моих работ не понимает и не может даже читать их, так что я не встречаю ни одной души, и все точно сговорились требовать со специалиста по палеонтологии — физику, минералогию, картографию и т. д., не обращая ни малейшего внимания на то, есть ли у него хорошие работы или нет».
Экзамен он все же выдержал, но и магистерская степень не дала Ковалевскому места в университете. Что же делать? Этот жизненно важный вопрос встал во всей трагической безнадежности. Софья Васильевна достала себе переводов на 700 рублей. А дальше как?
Владимир Онуфриевич задумал отправиться в Америку ловить черепах, так как кто-то из академиков сказал, что за это Академия наук может заплатить. Возражала Ковалевская: она тоже намеревалась сдать магистерский экзамен как можно скорее, пока были свежи в памяти требуемые дисциплины. А через год уезжать надолго из России нельзя: вдруг в это время в Петербурге или Москве появится место профессора; и медлить тоже невозможно: вдруг за это время в Америке кто-нибудь сделает исследование, которым хотел заниматься в поездке Владимир Онуфриевич?
Денежные дела приходили во все больший упадок. Приданое Софьи Васильевны было полностью истрачено на уплату старых долгов за издание Брэма «Жизнь животных» и на возобновление печатания дальнейших его томов.
И хотя супруги сами переводили этот труд, издание не только не давало дохода, на что рассчитывал Ковалевский, но поглощало все случайные заработки, обрастало долгами. Великий ученый, Владимир Онуфриевич не был искусным издателем, несмотря на то, что верил в свой «коммерческий гений».
