Рене Кастр - Бомарше
Но ничего нельзя было предпринимать до тех пор, пока «Два друга» не будут представлены на суд зрителей. Путь от улицы Конде до нынешней улицы Ансьен-Комеди (Старой комедии), где в ту пору размешался театр, как раз напротив кафе «Прокоп», был совсем коротким, и каждый день, иногда не по одному разу, Бомарше приходил в «Комеди Франсез», чтобы лично следить за репетициями; он навязывал актерам свое видение постановки пьесы, отличавшееся маниакальной дотошностью. Результат такого титанического труда не оправдал надежд автора: премьера провалилась, свист в зрительном зале раздавался в этот вечер гораздо чаще аплодисментов. Всем очень понравились слова одного из зрителей, произнесенные сразу после того, как упал занавес: «Это и правда банкротство, пропали мои двадцать су». А кто-то из злых шутников приписал на афише, висевшей у дверей театра, после названия «Два друга», — «автора, у которого вообще нет друзей».
Редко критика бывала столь уничижительной, так что Бомарше дорого заплатил за свое самодовольство и вызывающую манеру являться в театр на карете, хотя жил он от него всего в двух шагах. Гримм вынес свой приговор в наиболее оскорбительной для автора форме: «Лучше бы ему делать хорошие часы, чем покупать должность при дворе, бахвалиться и писать плохие пьесы». Это мнение разделял и Башомон, написавший 15 января 1770 года в «Журналь»: «Сюжет пьесы, негодный сам по себе, вызвал еще большее негодование из-за манеры, в которой был представлен», а Гримм свой первый критический отзыв дополнил злобной статьей: «Эта пьеса была бы замечательной, если бы не была столь скучной, если бы не была лишена естественности и правды жизни, если бы в ней присутствовал здравый смысл, и если бы г-н де Бомарше имел хотя бы немного таланта». В заключение Гримм процитировал четверостишие, автором которого, возможно, сам и был:
На драме Бомарше я умирал от скуки;
Там в обороте был огромный капитал,
Но, несмотря на банковские муки,
Он интереса не давал.
Из всех этих жестоких насмешек, что сыпались на Бомарше со всех сторон, до нас дошла одна, спровоцированная им самим, когда после фиаско своей пьесы он утешал себя тем, что подобная же участь постигла и оперу «Зороастр». Он имел неосторожность сказать Софи Арну: «Через неделю у вас совсем не будет зрителей или же будет очень мало», на что остроумная актриса язвительно ответила: «Ваши друзья нам их пришлют».
После одиннадцатого спектакля пьеса была исключена из репертуара «Комеди Франсез»; это был полнейший провал, в следующем месяце театр предпринял еще одну попытку возобновить постановку, но отказался от этой идеи после того, как три вечера подряд зрительный зал оставался абсолютно пустым. С тех пор «Два друга» больше никогда не ставились на сцене.
В феврале в «Меркюр де Франс» можно было прочесть следующее: «Идея этой пьесы чересчур запутанна, а ее сценическое воплощение не придало ей ни достаточной ясности, ни достаточной глубины».
Критика в адрес Бомарше не утихала весь 1770 год. До потомков дошло двустишие Палиссо:
Бомарше слишком невразумителен, чтобы быть интересным,
Он жалкое подражание своему кумиру Дидро,
а также мнение обычно доброжелательного к Бомарше Фрерона, которое было опубликовано в четвертом номере «Анне литерер» за 1770 год: «Пока г-н де Бомарше не откажется от этого ограниченного и пошлого жанра, коей он, видимо, избрал для себя, я советую ему не искать сценических лавров». Этот совет, как оказалось впоследствии, был весьма дельным. Но тогда Бомарше не внял ему, поскольку был поглощен другими, более неотложными заботами. 1770 год, который почти сразу начал преподносить Бомарше неприятные сюрпризы, приготовил ему еще более страшные испытания.
Здоровье его жены, ослабленное беременностью, резко ухудшилось; ее начали мучить приступы тяжелого кашля. Врач, признавший у Женевьевы Мадлены туберкулез, настойчиво убеждал Бомарше больше не делить с ней супружеское ложе, дабы не заразиться, но тот категорически отказался последовать этому совету, демонстрируя презрение к опасности, верность данным обещаниям, любовь к жене и даже, возможно, чувственное влечение к ней. При этом нежность не лишила его здравого смысла и способности считать: Бомарше осознавал, что, если жена не оправится от болезни, он останется с двумя детьми на руках и потеряет пожизненную ренту Женевьевы Мадлены. Тогда он решил произвести окончательные расчеты с Пари-Дюверне, что дало бы ему средства для новых коммерческих предприятий. «У меня есть ребенок, моя жена вновь беременна и очень больна. Если со мной или с вами произойдет какой-нибудь несчастный случай, мои дети будут разорены», — сказал он своему компаньону.
Пари-Дюверне, прикованный к креслу из-за болезни и преклонного возраста, никак не мог решиться на эти расчеты не потому, что не любил Бомарше, а потому, что боялся, что его наследник граф Лаблаш устроит ему из-за этого скандал. Последний ненавидел Пьера Огюстена и постоянно следил за своим дядей, поэтому тот даже не осмеливался пригласить к себе нотариуса. Оба компаньона получили анонимные письма, возможно, составленные по наущению Лаблаша продажным помощником нотариуса по фамилии Шатийон, и послания эти заставляли их быть настороже.
В письме, прибегнув к языку, понятному лишь им двоим, Бомарше объяснил своему старому другу, что если его визит к нему вместе с нотариусом может стать причиной неприятностей, то визит одного нотариуса не должен вызвать недовольства Лаблаша, ведь целью этого визита будет не изменение завещания, а всего лишь подписание некого акта, регулирующего отношения между компаньонами. Пари-Дюверне признал справедливость этих рассуждений, и 1 апреля 1770 года ему на подпись был представлен договор, составленный в двух экземплярах и уже подписанный Бомарше. В этом акте, содержание которого нам известно, поскольку именно он лег в основу всех последующих судебных разбирательств, перечислялись взаимные обязательства каждой стороны. В нем подтверждалось, что Бомарше возвратил Пари-Дюверне 160 тысяч ливров в векселях на предъявителя и дал согласие на ликвидацию их совместной компании по владению Шинонским лесом. Пари-Дюверне, со своей стороны, удостоверял, что Бомарше вернул ему все долги и признавал свой долг последнему в сумме 15 тысяч ливров. Получив копию подписанного Пари-Дюверне договора, Бомарше в течение двух месяцев ожидал его исполнения. Но тщетно. Тогда он отправил своему компаньону следующее письмо на условном языке:
«Я вновь прибегаю к нашему восточному стилю, чтобы внести нотку веселья в наше дело. Как здоровье, дорогая крошка? Давненько мы не целовались. Забавные мы любовники! Мы не смеем встречаться из-за родственников, которым это может не понравиться, но это не мешает нам по-прежнему любить друг друга… Пусть моя крошка посчитает цветочки, причитающиеся мне по одному из пунктов наших с ней расчетов из известного ей документа, и составит для меня самый красивый букет. Думаю, лучше всего для этой цели подойдут желтые цветы, те прекрасные желтые цветы с изображением царственного лика, которые мы когда-то заставили сослужить добрую службу моей крошке!.. Пусть крошка назовет день, когда я могу прислать за ними».
