Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)
Мы еще ничего не видели, потому что озабочены пока столами и стульями. Только вот вчера смотрю – у решетки Белого Дома чувачок с плакатом «Лицемеры, лицемеры!» стоит и курит, и лицемеры его лицемерно не трогают.
Впрочем, увы, далеко не все здесь так идиллично. Сегодня в газетах ужасная история. Юношу-провинциала в Нью-Йорке толпа подонков ограбила, стащила штаны и с хохотом гнала по 42-й улице, пока он не бросился на рельсы сабвея.
В заключение маленькая история из разряда бочкотары.
Незадолго до нашего отъезда в LA[381] появился мосфильмовский человек Тарачихин[382], чем-то отдаленно напоминающий моего Телескопова. Он был ассистентом в группе Бондарчука[383], а энтот маэстро снимает кино-поэму о пламенном революционере Дине Риде[384] под зловещим названием «Красные колокола»; съемочная площадка располагается в Мексике, откуда товарищ Тарачихин (17 лет партстажа) вдруг, забурев на неделю – петушиные бои, красотка Гваделупа, покито, синьоры, до краев не наливайте), вдруг рванул через американскую границу и попросил свободы. Мы его видели – типичный мосфильмовский шестидневный загул, после которого с удивлением просыпаешься в Свердловске или Риге. В данном случае – Лос-Анджелес.
Обнимаем и целуем. Нежнейший привет Семену и Инне и всем нашим.
Ваши Вас и Май.
Не случается ли тебе иной раз по соседству встретить Кита? Так его люблю и жалею – каково парню иметь такого отца-отщепенца. Мне кажется ли иногда, что может случиться новый 56-й год?[385]
Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым
8 июля 1981 г.
Вася! Майя!
Всю прошлую ночь (на вторник 7 июля) я была с вами, писала вам письмо в Тарусе. Кончалось оно описанием восхода солнца (вы – напротив, я оборачивалась и целовала бездну между мной и вами), а кончилось – в печке.
Я приехала в Москву, чтобы завтра (уже светает: 8 июля) отправить вам письмо. Взять мне его негде: то в печке, а этого еще нет.
Вчера, в это время предрассвета, я так вам писала: глубокая ночь в Тарусе, я – из Оки, мокрая, на рукаве халата (Майкиного) сидит мощная угрюмая треугольная бабочка, уцелевшая от – чтобы вы ее увидели.
Я – совсем съехала из Москвы в Тарусу. Сняли захудалый слабоумный домик, налево – могила Борисова-Мусатова, направо – танцплощадка, площадка – танц (из стишков моих) на месте дома Цветаевых. («Ленинград, я еще не хочу умирать…»[386] – Пугачева, ни в чем не повинная.)
Вчера я писала: передо мной два вида: Мауи (целовала открытку в ваш балкон, в океан и в купальщиков даже) и не-вид из-за лампы на Оку – совершенно вблизи вид на распластанных на стекле, бедно обнаженных насекомых.
Бабочка на рукаве – тревога всеведущих и ищущих еще какого-то сведения усиков или как их назвать… затем убрала, сошла с рукава и сидела на письме к вам.
Я так сильно, так нежно ощущала вашу близость, нашу неразрывность.
Писала про поэта Сиренева[387], обитающего в Тарусе, подлежащего непрестанному бесполезному вдохновению, про то, что втайне чертополохово завидую его персидской кустистости и легкости руки.
Писала про Н. Я. Мандельштам, как она мне сказала: «На том свете пущу тебя к Осе». Я: «А я – не пойду». – «?» – «Н. Я., вы же не предполагаете, что я на том свете буду развязней, чем на этом».
О том, как меня снабжала неуверенностью во всем ее мысль: когда они увидятся с Осипом Эмильевичем?
Я заметила, что встретились в день 13 января (я забыла, что Новый год). Очень плакала в церкви. «…плавающих и путешествующих…».
Слезы мои стали неопрятно велики, прочь, через могилу Б. Л.[388], … через бар, где тогда почему-то упадали на пол, просительно цапая меня за… ноги безусловные «русские» советские писатели.
Но писала я о смерти Жени Харитонова, которого (из «Каталога» и вообще) безмерно выбрала, полюбила и поощряла – совершенной дружбой и приветом слов души о его таланте, о том, что все обойдется (он этим не дорожил, то есть не моим приветом, а благополучным продолжением).
Боря приехал ко мне в Тарусу с вестью о его смерти, и благодарю Борю, что почти не смог удержать слез. (Он же дал оповещение.)
Стихи все не перепишу для вас – много уж набралось, вы рады будете.
Я совсем ушла – прочь, Таруса это и иначе, выше и географически удостоверила.
Сегодня (вчера уж) была девочка Линда из Лос-Анджелеса: привет от Ольги[389] и – главное – видела вас так недавно. Чудно рассказала, как ты, Вася, говорил со спортсменами и как Маята прекрасна и прелестна – и на ее, девочкин, взгляд.
Васенька, я-то – что, понятно, что не расстаюсь, я уж писала тебе, как сны о вас убедительны настолько, что опасаюсь наяву: не изнурительно ли для вас так не покидать меня? – но дорожу тем, что множество людей измучены осязанием твоего отсутствия. Тут и молодежь с ее темно-светлым туманом сознания, влюбленным в предполагаемую спасительность чужеземства, и прекрасные родные, не ищущие спасения, и официантки[390] (очень!), и – вся наша Бочкотара, в честь которой посылаю тебе ложку[391] из тарусской забегаловки, сразу же Борей взятую – для тебя.
Советские со мной – грациозны, совсем не трогают, я это уж нежностью считаю (отлучки из этой нежности даже на два месяца не могу вообразить).
Что не выступаю – рада. (То есть: выступать – дико для меня, кроме – если позовут, как недавно Протвино: физики, свободны, сулили 200 р., однако запретил местком или парт– всемогущим ученым.)
Жили – как всегда, как ты знаешь. Капали эти: один к двум, на это же машину купили, старую продали.
Совершенно не имеет значения, но вспомнила: об этих американских деньгах (небольших) банк присылал оповещение, доверенность валяется у Дина, он забыл, да и не важно[392].
Боря меня отругал за вздор.
Что Дин и его невеста? Поцелуйте его каким-нибудь воздушным или другим для всех вас не обременительным способом.
Опять светает. Сутки назад я все доводила до вашего сведения (чтобы опять вернуться к письму и к вам) все цвета нежно крепнущего восхода, его прелесть и радость, которую я словно от вас приняла и с обожанием и благодарностью совпала с вами – как всегда и навсегда.
Меня и утешает и устрашает ощущение столь явной для меня нашей нерасторжимости.
Всегда – неуклюже, но впопад – молюсь о вас.
Ваша Белла.
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
(на почтовой открытке) Август (?) 1981 г.
Дорогие Белка и Борька!
Получилась дурацкая вещь. Мы забыли № дома на Воровской. Поэтому на всякий случай посылаю и туда и сюда, отсчитав на память дома от ЦДЛ, блаженной памяти. Мы еще блуждаем по Европе, так что нового адреса сообщить пока не можем. Правда через неделю выезжаем уже по местожительству и оттуда сразу напишем подробно. Вот в этих Альпах Доломитских, в Кортина Д’Ампеццо, отдыхали десять дней. Иногда похоже на Грузию, иногда на Крым. Жители и туристы разнообразные. Масса писателей. Привет от Джанкарло Вигорелли[393].
