Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)
Это просто подготавливается шлюпка, а вовсе не сирены поют, прошу учесть.
Мы после конца семестра, т. е. в июне отправимся обратно на Еast, но еще неизвестно куда – в Washington DC[360] или NYC[361], так как есть предложения на будущий год из двух этих столиц, но еще не вполне определенные. NY конечно соблазнителен русской средой и огромными возможностями всяческой деятельности, но уж больно обшарпан и грязен. В Washington больше будет времени для писаний. Кстати, понемногу кропаю с Божьей помощью новый роман. «Крым» в скором времени выходит в Ардисе. Там все еще есть идея, и она крепнет, выпустить книгу (твою и о тебе) вроде булатовской, со стихами, прозой, фотоснимками и т. д. Сообщи свои пожелания. У Дина твоих налоговых денег не было, но он будет выяснять в своем финансовом отделе, уверен, что не пропали. Сообщу, как выяснится. Поехал ли в Париж Андрей? Недавно прочел в Newsweek кой-чего про Евтушенко. Очень жалкое впечатление. Лучше бы уж не высказывался.
Обнимаем вас и целуем. Храни вас Господь. Ваши Вася и Майя
Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым
Март 1981 (?) г.
Родные Вася и Майя!
Помню, на чем остановилась давным-давно: у меня есть огромное письмо к вам, переогромное – и пришлю. Так и было, но, вернувшись из гостей, я так его переогромнила, что утром осерчала и порвала. Помню, что последнее упоминание о «Каталоге» несколько было небрежно – я тогда еще не читала его, затем прочла и всем пяти авторам предъявила мой совершенный привет (Пригов[362] и Харитонов[363] были для меня внове).
Сейчас – в некотором смятении: Боря предупредил, что приедет Пик, и я тороплюсь. Столько всего – к вам, главное же – непрестанной нежности и тоски. Как часто, сильно и томительно вы мне снитесь! И всегда – не просто, со значением, в которое потом с печалью вникает дневная душа. И в каждом сне – ощущение вашего соучастия, действенной взаимности, простертости в мою сторону – спасибо. Спасибо и за «Континент», за Васькино замечательное интервью.
Все же, наспех, по порядку. По добрососедству моему я близко участвовала в бедном завершении жизни Вергасова[364]: в больнице и во всем, что потом.
На скромных поминках сидела рядом с его братом, учителем с Кубани, он сетовал, что – не пышно, без начальства. Вдруг – начальник входит. Я отпрянула на другой конец стола, он покосился на Липкина и Лиснянскую, имеющих с покойным свою какую-то связь.
В своем кратком скорбном слове начальник этот перечисляет все трудности нашего международного положения, предостерегает о беспечности к польской опасности.
Я: Послушайте, ваша Кузнецов[365] – фамилия?
Он: Вы же знаете.
Я: Меня с вами прежде никто не знакомил, а теперь – поздно.
Он: Вы – женщина, и вам прощается.
Я: Никогда не заметно было, чтоб вы, уничтожая и сажая, считались с полом.
И – так далее.
Я: Здесь – поминки, вы не заметили? Здесь люди собрались. А вы – нелюдь, нечисть – и делать вам здесь нечего. (Сама – в ужасе: дом не мой и поминки не мои.)
За его спиной девка Люська (оказалось – жена его) делает мне знаки.
Все это (может, вы уже знаете от Инны) затем описываю, что до сих пор не понимаю продолжения.
Наутро прибегает Каверин[366]: Беллочка, что именно было (он уже знал от Лиснянской)? Звонили из ЦК (по-моему): что с Беллой? Почему она так нервничает? Мы не считаем ее изгоем, почему она отказалась от публикаций, от телевидения?
Далее – и впрямь, звонит Широков[367] (хороший) из ЛГ: дайте стихи. Я думала, думала, потом дала: про Высоцкого, про Цветаеву и «Сад».
В то время – я плоха была, такая, как в письме про Н. Я.
(Да, кстати, Борька тогда делал «Лебединое озеро» для Софии. В Болгарию, конечно, не пускали, но он собирался лишь макет и эскизы отправить и деньги получить. Вдруг говорят: вылетайте в Софию, спектакль срывается. Он несколько раз летал и возвращался.)
Сдав макет и эскизы, Боря прилетел и нашел меня – обезумевшей от похорон, девятых и сороковых дней и от жизни.
Как-то его осенило: отправить меня в безвестный и захудалый художнический дом под Тарусой (летом – пионерлагерь, поэтому обитель моя называлась «пионерлагерь „Солнечный“»).
Там, через десять дней мрачности, я начала писать стихи: днем и ночью.
Там же получила «Литгазету»: стихи к Цветаевой и «Сад» (твой).
Я уехала из Тарусы первого апреля: с грустью и с пачкой стихов.
На 3 и 4 были назначены концерты в Риге (общество книголюбов), на стадионе. Звонит устроитель: ЦК запрещает как бы не выступление, но объявление, а про выступление как-то уклончиво говорит. Устроитель Юрис возражает, что они коммерческая организация, надо продать 7 тысяч билетов. С угрозой говорят: разбирайтесь сами. Билеты были проданы – без афиши, и свою тысячу рублей мы получили (это было кстати: в Риге и на побережье начиналась весна, и все вспоминали мы тебя в пустых барах и ресторанах).
Рижане очень ликовали, очень были благосклонны, Юрису – не попало, он все время был страшно испуган и после второго выступления на стадионе жутко напился.
Но дело было в том, что я была уже не та, претило мне стоять на сцене. Хоть стояла я хорошо (публика заметила: никаких посвящений Жене и Андрею), четко, печально.
И все же – ощущение какой-то неправедности, замаранности осталось у меня. Вскоре я опять вернулась в Тарусу, но в стихи было вернуться трудно. (Все же опять много написала за 17 дней.) Правда твоя, Васька, насчет романтического image. Казалось бы, что лучше: читаю огромному бледнолицему залу про Пастернака, Цветаеву, Ахматову и новое – медленное, непонятное.
Но радости уже нет от этого. Впрочем, с выступлениями опять все заглохло, так что тужить не о чем.
В сей миг вошел Дмитрий Александрович Пригов. Теперь он читает Васино, а я пишу Васе.
Вася, я так быстро и некстати перечисляю все эти скудные подробности жизни, потому что и сама не знаю: к чему ведут они?
Про советских и меня понятно, что они решали и решили, до поры до времени, – не трогать меня. Да и не до меня им: у них опять собрания, съезд и прочая.
Но и я их видеть не могу и соотноситься с ними не могу. (В маленьком случае: идем с Лизой[368] по улице, Карелин[369] норовит сунуть руку, я руки за спину: «прочь, прочь, не надо этого». В случае всей жизни – ведь то же самое.)
Стихи же новые, по дружеской просьбе Фогельсона[370], сложила, отдала ему.
Да, стихи. Я их все пришлю тебе.
Приехал Пик.
Васька, я сняла что-то в Тарусе, опять хочу поехать, уже с детьми.
По приезде – все-все, что написала, пошлю тебе.
