Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 2
Томление и грусть. Все собрались вокруг моего стола. Тамара читает письма Набокова, в который раз перечитывает «Дар». Я завидую. Сережа болтает, вычитал, как делать деготь.
21 ноября 1988Понедельник. Аэропорт Норильска
Встретили меня там отменно — Дом Высоцкого в Норильске.
27 ноября 1988Воскресенье
К/т «Высота». Кооператив «Кит».
Записка: «Какое отношение вы имеете к кооперативу «Кит»? Мы заплатили по 2 руб. 50 коп. Вам от этого что-нибудь перепадет?»
Перепадет обязательно. Особенно за рассказ о Ельцине, как он хотел помочь перестройке — завалить страну мясом, взяв 34 млн долларов у США.
В «Советской культуре» подбор писем в защиту Любимова и «Годунова».
«Вести себя раскованно с дураком рискованно» — это мой случай с Рязановым. Одни мыслят, другие цитируют.
Шевелев Илья Нисонович, профессор из Алма-Аты, прислал мне свою книжку «Афоризмы». Есть и мне косвенный совет:
«Развод в 30 лет — неприятная реальность, в 40 лет — неблаговидный поступок, в 50 лет — подлость, в 60 лет — глупость». Где-то мои намерения к подлости склоняются. Сейчас попалась мне на глаза фотография Крицкой Ларисы — роман четвертого и пятого курса ГИТИСа, прерванный внезапной женитьбой на Шацкой. Чего жалко, так это того, что у нас с Шацкой не было романа. Роман обязательно должен быть. Быть может, он-то и есть то, что составляет основу, сердцевину, суть любовного дела, интриги. Так все быстро вспыхнуло, потом свадьба и хорошая жизнь 4 года, а потом… романы мои бесконечные довели Нинку до ручки и до Филатова. После фотографии Крицкой наткнулся я на письма Жени Сабельниковой и узнал по строчке поэтическую душу Жени. Замечательный был роман. Но роман, не закончившийся женитьбой.
«Московская правда» — «Троянский конь у ворот Таганки». Нина Велихова с дерьмом Певцова смешала. Бедный мальчик! Чем больше в его адрес серьезных слов, тем выше он в собственных глазах — расшевелил-де улей. Вот и так ведь багаж популярности наживается. Сочувствующих у него и тайных, и явных много — по разным причинам и поводам, я думаю. А уж вне стен театра и подавно. Думаю, если бы не грядущий приезд Любимова и не будущее распределение в «Бесах» и у Губенко, число открытых голосов против нынешнего худ. руководства было бы куда больше. И никому тут ничего не докажешь, все аргументы не принимаются заранее — с момента назначения в главные Губенко нет самостоятельной работы. И что мне делать — архив свой хранить вне дома?! Лет 13 назад передо мной вставала та же проблема. И я хотел дневники свои сестре Тоне отвезти. Кому теперь?
Ей известны все мои тайны, которыми жива моя душа, еще не совсем лишенная мало-мальски поэтического воображения — Ирбис, красный конь, ладьевидная радость. Почему я разрешаю над этим смеяться? Ну, конечно, она оскорблена ужасно. И я подлец, очевидно. Да не очевидно, а подлец. Но что мне делать, если я влюбился.
Остановил меня вчера гаишник.
— Ваше удостоверение, Валерий Сергеевич… Ах, Валерка ты, Валерка…
— А что я сделал?
— Сейчас я тебе, Валерка, объясню, что ты сделал. Ты, Валерка, не с той полосы выехал. И когда ты, Валерка, перестанешь нарушать, а? С той полосы вправо поворачивать надо. А? Как же так, Валерка, когда же ты правила выучишь!! Что там у вас в театре интересненького идет? «Солдат и Маргаритка» идет? «Мастер и Маргаритка» и «Иван Грозный»… А, «Борис Годунов»! Я двадцать лет вас останавливаю всех, и Любимова останавливал, и вашего хрипатого наркомана, не люблю я его… не любил. Значит, ничего интересного у вас нет, а чего к вам тогда народ прет? От нечего делать?! Ах, Валерка ты, Валерка… Ну спой мне, Валерка, «Мороз, мороз» и езжай, да больше не нарушай, береги себя.
29 ноября 1988Вторник
Сегодня после спектакля пресс-конференция. До чего же я не люблю это занятие!
3 декабря 1988Суббота. Самолет
Марк Захаров. На вечере 23-го я спрашивал, получил ли он мое письмо.
— Нет, точно нет, у меня это как-то зафиксировалось бы.
— Письмо на вашу статью о Тихонове.
Так вот, Захаров открывал театральный фестиваль, говорил со сцены этого прославленного и многострадального театра В словах могу быть не точен, но смысл следующий. Говорил, какая новая энергетика заложена в «Годунове». Любимова назвал не только великим режиссером, но и выдающимся общественным деятелем. Это было новое в характеристике Любимова. Марк умный и хитрый. Характеристика художника как общественного деятеля имеет две стороны. Любимов, особенно последнее время, именует себя только художником и от политического театра открещивается. А Марк как бы напоминает: «Да нет, дорогой товарищ, популярность ваша лежит как раз в области возбудителя общественного спокойствия, именно как политического интригана». С другой стороны, Любимову должен весьма импонировать статус человека-борца, «сахаровость» бунтаря против партийного, коммунистического удушья. Все переплелось как в ленте Мебиуса. А самолет летит. На пресс-конференции запустил я в массы мысль: «Почему от Губенко ждут какого-то театрального манифеста, от его первого спектакля? Все выдающиеся режиссеры начинали с неудачи. Ну и что, Тарковский — «Гамлет», Панфилов — «Гамлет»? Не нужно ставить «Гамлета». Все ждут: вот поставит спектакль Губенко — вот тут-то мы его и потерзаем. Он художественный руководитель, он вообще может не ставить спектакли. Ульянов ведь не ставит, он сам поставил такое условие, хотя мне говорили, что это труппа так поставила вопрос о худруке. Короче, я дал Губенко разрешение на провал и вообще отпускную от постановки. Это Николай четко оценил, заметил, во всяком случае. Велихова в своем письме говорит о беспрецедентной смелости и справедливости суждений Любимова о положении в стране и обществе периодов культа и застоя. Да разве это не может не взволновать самолюбие остальных театральных деятелей! Ведь он оказывается ОДИН и САМЫЙ-САМЫЙ. Как же, как же, а мы что, получали премии и награды, звания и ордена? Мы что, ничего не делали, не были смелыми? И ответ Смелкова про то же самое. Все смешалось, все перепуталось и с этим ударом по Эфросу. Театр дошел до такой жизни, что билеты на новые спектакли, поставленные уже не Любимовым, продавались в кассах метрополитена в нагрузку к другим, более интересующим зрителя. Да, я это слышал сам и был ранен. Но сам Эфрос на кассу театра смотрел иначе, вот в чем вопрос. И тут правых или виноватых нет. И в моей статье «В границах нежности» об этом сказано. Но факты вещь упрямая. Однако с этим ударом по мертвому Эфросу душа моя ни справиться, ни согласиться не может. Или не хочет? А-а-а, самого себя, кажется, изловил.
