Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы
Бывало, командир или старший офицер (не кто-нибудь) спросит знакомого, даже приятеля, из штаба:
Неизвестно, когда выходить собираемся?
— Не знаю! Право, не знаю!
А на судне вестовой в тот же день докладывает, что ему надо ехать к прачке.
Зачем?
Так что белье забрать, потому — уходим!
Куда уходим? Что ты врешь?
Никак нет! Адмиральский вестовой сказывал, приказано завтра к вечеру, чтобы все было дома…
Помню, однажды, еще за несколько лет до войны, начальник эскадры был серьезно озабочен, как бы разослать командирам предписание, которое он желал действительно сохранить в секрете.
У нас это дело отвратительно поставлено! — сердился он. — Все знают, и ведь именно те, которым не следовало бы знать!
А вы, ваше превосходительство, прикажите вовсе не ставить наверху «секретно» — никто и читать не станет… — посоветовал кто-то из присутствующих.
И удалось. Никто не поинтересовался.
Прошу извинить за это невольное отступление и возвращаюсь к моему рассказу.
В первых же числах апреля получено было официальное известие, что командующим флотом Тихого океана назначен вице-адмирал Скрыдлов. Это назначение эскадра встретила, правда, без энтузиазма, но, в общем, отнеслась к нему довольно сочувственно. Подводя итоги различным замечаниям и суждениям, можно было сказать, что настроение держалось выжидательное. Правда, он не был в числе намечавшихся кандидатов, но… «посмотрим»!..
— Макаров, если бы не задержался в Мукдене для переговоров с наместником, был бы здесь на 15-й день после назначения… — исчисляли некоторые, — значит, и этого можно ждать между 17-м и 20-м…
Однако по мере получения телеграмм о торжественных встречах и проводах, о молебствиях и напутствиях, о поднесенных образах и хоругвях, расчеты спутывались; лица все больше и больше хмурились…
К тому же, так как японцы словно сквозь землю провалились и не показывались в течение почти трех недель, эскадра замерла в бассейнах. Даже дежурство крейсеров на внешнем рейде, установленное Макаровым, было отменено.
Вообще, все макаровское пошло насмарку, и восстановились порядки, властно господствовавшие до… войны. Казалось, что флаг, развевавшийся на грот-мачте «Севастополя», обладал каким-то особенным свойством парализовать всякую инициативу, задерживать на губах всякую фразу, кроме достолюбезных — «слушаю» и «как прикажете».
«Всепреданнейшие» подняли головы и заговорили.
— Да-с! вот оно! — заявляли они (те самые, что еще так недавно, вместе с другими, восторженно приветствовали флаг командующего флотом, поднятый на «Новике»). — Вот они, результаты безумной смелости! Надо различать храбрость и браваду! Часто-с истинное мужество заключается в том, чтобы мудро уклониться от опасности, а не лезть на нее зря, в поисках за дешевой популярностью! — Бросить надо эти авантюры! — В делах государственной важности нужен и государственный ум, широкий взгляд!.. Наместник еще ответит перед Россией за то, что малодушно уступил первенство какому-то «Деду»!.. Он не смел этого! — Видите, что вышло? — Теперь ему же придется чинить прорехи!.. На него — вся надежда! Дай Бог, удалось бы! — Недаром сам Куропаткин провозглашал тост: «За здешних мест гения — Алексеева Евгения!»
Говорили громко, видимо, стараясь, чтобы все их слышали и, при случае… доложили.
Какая гадость!..
Правило «беречь и не рисковать» воцарилось снова. К нему, под гипнозом флага, поднятого на «Севастополе», естественно присоединялось и другое: «ничего без указания или без испрошенного одобрения…»
Эскадренный броненосец «Севастополь». На заднем плане бронепалубный крейсер 1-го ранга «Аскольд»Такой простой, всем понятный и пользовавшийся таким широким успехом, принцип, провозглашенный Макаровым — «Верю, что каждый приложит все силы к приведению своей части в боевую готовность!» — принцип, дававший такую широкую свободу «действий не только командирам и офицерам, но даже и младшим начальникам из нижних чинов, принцип, на первый план выдвигавший личную инициативу, одухотворивший службу, сведенную к отбыванию «номеров учений», — этот принцип был осужден бесповоротно.
Первый же раз как мы (т. е. «Диана») собрались произвести учение по боевой тревоге с вспомогательной стрельбой, ставшей обычным делом, новое течение проявилось достаточно ясно.
На производство всякого крупного учения или работы корабль (согласно уставу) обязан испрашивать разрешения адмирала. Так, конечно, и поступали, но при Макарове эта просьба о разрешении de facto превратилась в простое уведомление. Едва только на корабле взвивался всем примелькавшийся сигнал — «Прошу позволения произвести учение номер…», как на «Петропавловске» уже поднимали всегда готовый флаг Д, означающий — «Согласен».
Теперь обстоятельства переменились. На сигнал «Дианы» «Севастополь» довольно долго держал «ответ до половины» (Ответный флаг, поднятый до места, обозначает: «Ясно вижу. Понял ваш сигнал». Поднятый до половины высоты мачты, он говорит: «Плохо вижу. Не могу разобрать значения. Может быть, вы ошиблись») и наконец поднял — «Нельзя. Не согласен». — Затем оттуда по семафору справились: «Не ошиблись ли вы при наборе предыдущего сигнала? Действительно ли вы собирались стрелять?..» На утвердительный ответ с нашей стороны последовало приглашение командира в штаб по делам службы.
По возвращении он был не особенно разговорчив. Сказал только, что пока требуется точно выполнять расписание занятий, объявленное циркуляром штаба, а что касается вспомогательной стрельбы, то вопрос этот признан заслуживающим внимания, будет разработан так, чтобы все суда могли принимать в ней участие, по возможности равномерно, и проч., и проч.
Командир бронепалубного крейсера «Диана» (однотипного с бронепалубным крейсером «Аврора») капитан 1-го ранга светлейший князь Александр Александрович Ливен (1860–1914)В ожидании, когда японцы соизволят прийти на вид Порт-Артура, при посредстве паровых катеров и баркасов тралили внешний рейд, разыскивая мины, ими набросанные, и, действуя тем же оружием, ставили свои в тех местах, куда сами ходить не собирались; но все это как-то вяло, неуверенно, нерешительно…
Что же? — могут спросить читатели, — неужели в Артуре не было энергичных людей, которые взяли бы дело в свои руки, повели его должным образом?.. — Конечно, были и впоследствии достаточно показали себя, но только все они в то время находились под гипнозом, о котором я уже говорил. Ведь предложить делать что-нибудь совсем по-новому значило осудить старое, а это старое было освящено самим наместником, сурово каравшим за всякую тень сомнения в его непогрешимости. Это не Макаров, который прямо требовал, чтобы всякий открыто высказывал свое мнение, который считал, что лучше самое горячее объяснение, чем затаенное несогласие, неизменно ведущее к пассивному повиновению или пассивному сопротивлению, между которыми провести границу почти невозможно. Макаров мог спорить, даже сердиться, но за всякую идею, кому бы она ни принадлежала, хватался обеими руками, если была хоть надежда на успешное ее применение. Другое дело, когда основой всему служил миф о Минерве, выходящей во всеоружии из головы Юпитера. Что может голос простого смертного перед громами Капитолия?.. Прометей был не чета нам, а как с ним поступили?.. Так думали многие, и можно ли строго судить их за эти мысли — плод горького опыта?.. Смешно было бы ждать, что в Дальневосточной сатрапии раздастся голос свободного воина и гражданина, правдивый, честный голос!.. Там было совершенно естественно услышать приказание: «Высечь Желтое море за то, что при отливе берега его дурно пахнут и «самого» наместника заставляют удаляться с балкона его дворца». Там, в этой атмосфере, не мог появиться Фемистокл, который сказал бы: «Бей, но выслушай!» Там господствовали люди, credo которых было: обо всем промолчу, со всем соглашусь — только бы не били, а приласкали!..
