Дягилев. С Дягилевым - Лифарь Сергей Михайлович

Мусоргский и Шаляпин имели в Париже наибольший успех – не потому ли на следующий год Дягилев повез в Париж «Бориса Годунова» Мусоргского? К этой постановке Дягилев долго готовился: ему хотелось представить Парижу подлинную Русь конца XVI – начала XVII века, и для этого он изъездил всю крестьянскую Россию, собирая настоящие русские сарафаны, настоящий старинный русский бисер и старинные русские вышивки (всю свою постановку [67] «Бориса Годунова» Дягилев впоследствии передал французской «Opéra»).

Сергей Павлович часто вспоминал о своем первом оперном сезоне – в 1908 году – и много рассказывал мне о нем. По его словам, генеральная репетиция «Бориса Годунова» прошла блестяще – на следующий день должен был состояться первый спектакль – премьера шаляпинского «Бориса Годунова» в Европе, и Дягилев, после генеральной репетиции, был спокоен за судьбу этого спектакля – откровения русского искусства миру. Вечером неожиданно пришел в отель к Дягилеву Шаляпин – громадный, бледный, взволнованный Шаляпин:

– Я завтра не могу петь… У меня трак [68]… Боюсь… Не звучит.

И действительно, голос у Шаляпина, когда он произносил эти отрывистые фразы (Шаляпин часто говорил отрывистыми фразами), не звучал. Бессильно садится он – его трясет лихорадка творческого волнения и скрытого ожидания творческого мига, который будет завтра.

Дягилев всеми силами старался успокоить, разговорить, развеселить Шаляпина, прогнать девичий страх большого человека – все напрасно: и тело и душа, «мускулы» души, у Шаляпина ослабели… Весь вечер они провели вместе в отеле, и только под конец Шаляпин стал спокойнее, увереннее… Пора уходить. Шаляпин подымается, прощается с Дягилевым, – и тут снова беспокойство, страх и бессилие овладевают им, – он не может уйти, боится остаться один без поддержки и ограды Дягилева:

– Я останусь у тебя, Сережа, я переночую здесь где-нибудь на стуле у тебя.

И Шаляпин проводит неспокойную, неудобную, тревожно-лихорадочную ночь в салоне Дягилева, примостившись на маленьком диванчике, который был по крайней мере в два раза короче громадного Федора Ивановича.

На следующий день состоялась премьера «Бориса Годунова» – Парижу, а через Париж – столицу мира и всему миру, – было открыто новое русское чудо – чудо шаляпинского «Бориса Годунова», которое до тех пор было известно только одной России. Но и Россия не видела еще такой постановки оперы Мусоргского, а Шаляпин пел и воплощал «Бориса Годунова» на этой памятной парижской премьере так, как, может быть, никогда до того…

Спектакль, по словам Дягилева, невозможно было описать. Париж был потрясен. Публика в холодно-нарядной «Opéra» переродилась: люди взбирались на кресла, в исступлении кричали, стучали, махали платками, плакали в несдержанно-азиатском (а не в сдержанно-европейском) восторге. Русский гений завоевал столицу мира и весь мир. Европа приняла в себя, впитала Мусоргского, его «Бориса Годунова» (который и по настоящий день не сходит со всех европейских и американских сцен) и приняла, впитала в себя Шаляпина, его громадное чудо, его громадный гений. Артисты всего мира – и не одни оперные артисты, и не в одном «Борисе Годунове» – стали подражать Шаляпину, стали учиться у Шаляпина: после «Бориса Годунова» во всем мире стали петь и играть иначе, не так, как до Шаляпина… Большой успех имели также и декорации Головина и Юона и особенно четвертая картина – Александра Бенуа.

С «Борисом Годуновым» у Дягилева было связано и другое, очень важное событие – одно из самых важных событий всей жизни Дягилева – знакомство с Мисей Серт (в то время madame Edwards [Эдвардс]), которую он перед смертью назвал своим самым большим и верным другом жизни. Эта дружба, выдержавшая двадцатилетнее испытание, началась в 1908 году на «Борисе Годунове», когда Мися, покоренная великим делом Дягилева, снимала для себя одной целый ярус лож и не пропускала ни одного представления «Бориса Годунова».

Princesse de Polingnac [69], с которой тогда же познакомился Дягилев, и Мися Эдвардс-Серт играли исключительно большую роль в творческой деятельности Сергея Павловича (особенно в период Русского балета): princesse de Polingnac посвящалось большинство балетов, у нее происходили часто первые репетиции, у Миси Эдвардс-Серт обыкновенно разбирались и обсуждались вещи еще до их постановки. Мися постоянно поддерживала и материально и морально Сергея Павловича и создала себе настоящий культ Дягилева, культ, обеспечивавший в большой степени успех его сезонов благодаря тому положению, которое она занимала в Париже (она происходила из очень музыкальной семьи, в детстве знала Листа; в это время она была женой редактора «Le Matin»; вторым браком она была за испанским художником Сертом).

Princesse de Polingnac была могущественным другом художественного дела Дягилева, Мися была другом и дела, и самого Сергея Павловича Дягилева, и недаром в нашей труппе слегка подсмеивались над тем, что наш «женоненавистник» кончит тем, что женится на madame Серт. Как только Дягилев приезжал в Париж, он тотчас же садился в кресло у телефона, брал трубку, вызывал Мисю Серт, начинал благодушно и долго беседовать с ней, затем вешал трубку и отправлялся сам к ней. Разговоры Дягилева с madame Серт обыкновенно кончались взаимными упреками и ссорами: madame Серт упрекала Дягилева в том, что он обращается к ней только тогда, когда ему нужно что-нибудь выхлопотать через нее, а в остальное время не желает ее знать, Дягилеву же, с его подозрительным, мнительным и ревнивым характером (ему всегда нужно было, чтобы его друзья принадлежали ему всецело, всеми своими помыслами), казалось, что его Мися мало интересуется им и его делом, что она индифферентно относится ко всему. Происходил постоянный поединок двух сильных натур – и каждой стороне казалось, что другая ее обижает и недостаточно ценит – и, как это ни странно, более женственной, более уступчивой, более ревнивой и попрекающей стороной оказывался Сергей Павлович. Задетая тем, что Дягилев обратился к ней только по делу, только с просьбой о паспортах, Мися Серт пишет ему, что она любит не его, а только его дело, – Сергей Павлович отвечает ей: «Ты говоришь, что любишь не меня, а мое дело, я же могу сказать обратное – я люблю тебя со всеми твоими недостатками; у меня к тебе такое же чувство, какое было бы к сестре, если бы таковая у меня была – к сожалению, у меня ее нет, и поэтому все это мое чувство сосредоточивается на тебе – не так давно мы решили и весьма серьезно, что ты единственная женщина на земле, которую мы любим. А потому – поднимать шумиху из-за неполучения в течение некоторого времени писем совершенно недостойно сестры. Когда я пишу письмо – а ты знаешь, как это бывает редко – то, чтобы сказать что-то, и я хотел тебе писать тогда, когда смог бы тебе говорить не о моем „успехе“ в Лондоне, о котором ты знаешь от многих, но о моих планах, проектах, надеждах…» Каждый раз, когда Мися Серт пропускает спектакль или не приходит на ужин, когда он ее ждал, отговариваясь тем, что дела заставили ее спешно уехать, Дягилев устраивает ей своеобразные сцены «ревности»: ему кажется, что Мися только придумывает всевозможные предлоги, в действительности же охладела к нему и перестала им интересоваться. «Это вероятно смешно, – пишет он ей 23 апреля 1917 года, – но судьбе угодно, чтобы ты появлялась всегда и всюду в момент моего отъезда, и чтобы ты оказывалась „занята“ в момент моего приезда, или в момент, когда я особенно хочу, чтобы ты осталась несколько часов. Я говорю „хочу“ – лучше было бы сказать „хотел“, потому что действительно в последнее время ты была так безразлична ко всему, что меня интересовало и увлекало, что лучше это сказать прямо. Я отлично понимаю, что дружба не тянется веками – но единственно, о чем я тебя прошу, это не говорить, что тебя „спешно вызывали“, потому что я предвижу заранее эти „спешные вызовы“ – они вызывают только смех у друзей, которым я предсказывал их накануне. Я хорошо понимаю, что José [Хосе] (второй муж madame Серт. – С. Л.) может быть вызван по своим делам, но что ты поступаешь со мной таким образом – это не любезно и не заслужено мною. Я думаю, что лучше иногда говорить правду».