Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
Выпив рюмку, Никифор продолжил рассказ.
— Дальше, известное дело, ввадишься — не отвадишься. И пошли грабежом жить. Но до поры не убивали, нет. Прошли Зею, Бурею, Сунгари. Дошли до Биры, а дело к осени, как щас вот. Пора, думаем, на зиму став повиться. Вырыли землянки, корьем накрыли, землей закидали. Охотиться не умели, рыбалить тоже. Тут-то и пошли грехи пострашнее. То стойбище тунгусское разорим, то купца с товарами изловим, а концы, ко нешное дело, в воду. Мужикам, известно, баба нужна. Стали мы на их охотиться. Лет семнадцать назад увели трех тунгусок, ну и… этот Семейка появился, — кивнул он на паренька. — Живем этак, стареем, звереем, а дружбы промеж нас никакой: из-за баб дрались, из-за добычи после грабежа. Троих сами зарезали, двое погибли в набеге, одного тигр задрал, трое народилось, да токо Семейка и выжил…
— Сколько же вас сейчас?
— Опять же десять. Приплыли пятеро с Аргуни и Шилки.
— Не вы ли убили Лабрюньера?
— А кто его знает. Когда это было?
— Десять лет назад исчез вместе с проводником-тунгусом.
— Десять годов, с тунгусом? Нет, чужой грех брать не буду, своих хватает. В последние годы трудно стало, купчишки по одному не ходят, да вооруженные. А как ваши сплавы пошли, совсем худо стало. Ден двадцать назад плоты, баржи прошли…
— Это наши передовые отряды, — сказал Бестужев.
— Ну, думаем, другого такого раза не будет. Догнали их, но как-то нескладно все получилось, не поднялась рука на своих. А вот сегодня решились. Куда деваться? Зима на носу — опять с голоду пухнуть?
Вдруг с палубы донесся какой-то шум.
— Наверняка мои на помощь пришли, — усмехнулся Никифор.
Дверь распахнулась, грянул выстрел. Лампа, сбитая метким выстрелом, разлетелась вдребезги. Запахло керосином.
— Не стрелять! — заорал Никифор. — Чуть все не испортили, — спокойнее добавил он. — Мы тут по-доброму решаем.
— Сами отдают товар? — спросил кто-то из-за двери.
— Сами, сами, — ответил Бестужев.
Зачиркало кресало, посыпались искры, заалел трут. Павел зажег кусок бересты и запалил фитиль лампы. Мужики вынули кляп изо рта часового и молча вошли в каюту с ружьями в руках.
— Ружья-то поставьте, — сказал Бестужев, — не понадобятся. Ну что, Никифор, может, пойдете с нами?
— Нет, адмирал, сразу не решусь.
— Ладно, неволить не буду. Напишу про вас записку. Подымитесь к Иннокентьевке, это ближайшая русская станица, найдите там Кукеля, передайте записку, он примет к себе. А на дорогу провизии дадим. Договорились?
Никифор неопределенно мотнул головой.
— Я уж говорил тебе, повторяю при них, — Бестужев кивнул на вошедших. — Генерал-губернатор требует вашей добровольной сдачи. Сейчас решается вопрос о границе по Амуру, и вы тут, как бельмо в глазу. Ничего вам не будет, более того, возьмут на довольствие. А сейчас ешьте, пейте…
Бестужев подошел к конторке и начал писать. Молчание воцарилось в каюте, слышно лишь, как жадно едят, пьют голодные гости. Павел разогрел второй самовар, заварил еще один чайник.
— Господи! Чай-то какой! — вздохнул один из разбойников.
— Вот вам записка, — Бестужев подал лист Никифору. Тот начал читать про себя, медленно шевеля губами. Закончив чтение, он не знал, то ли согнуть лист, то ли скрутить трубкой. Бестужев взял у него записку, сложил и заклеил в конверт.
— А печати нет? Важная для нас бумага, — сказал Никифор.
— Нет, но могу припечатать своим перстнем, его тут все знают. — Растопив в банке сургуч, Бестужев капнул на середину конверта и по углам и начал прикладывать перстень к остывающей массе.
— Интересный перстенек, — прищурился Никнфор, — по золотой и не серебряный, а блестит.
— Он железный — из моих кандалов.
Массивная печатка крест-накрест переплетена жилками металла и напоминала тюремное окно.
— Точно, из железа. А эвон — следы от кандалов, — увидев рубцы на запястьях рук Бестужева, Никифор с уважением посмотрел на него, мол, свой брат, каторжник.
— Ну все, — сказал Бестужев, — Светает уж, пора в путь. И пораскинь мозгами, Никифор, да кончай свое варначье гнездо!
Выйдя на палубу, гости увидели, что рабочие спустили с баржи бочку солонины, два мешка муки и крупы. Никифор ошалело глянул на Бестужева.
— Это все вам, — подтвердил он. — Только вот распишись, имя, фамилию укажи. — Бестужев протянул квитанцию, которую подготовил Чурин. Никифор взял перо и, прислонившись к ящику, с трудом выцарапал буквы.
— Ну, барин, не знаю ишшо, что да как выйдет, но век тебя не забуду, — потом вдруг улыбнулся. — А бог тебя бережет! Ты в сам-деле на прицеле был. Стоило мне токо свистнуть!
— И на том спасибо! — усмехнулся Бестужев.
УССУРИ
Крепко уснув после бессонной ночи, Бестужев проспал до трех часов пополудни. Погода по-прежнему стояла пасмурная. Дождя, правда, не было, но встречный ветер пронизывал насквозь. Взяв в руки карту и прикинув время, Бестужев понял, что они приближаются к Уссури. В сумерках, пройдя мимо высокого утеса, баржи ошвартовались у его подножия.
— Удивляет меня, как вы с людьми язык находите, — сказал за ужином Павел, — и с тунгусами, и с маньчжурами, и с губернатором, и с этими вот варнаками. Кто бы мог подумать, что их можно взять, и чем — словом?
— Ох, сомневаюсь в Никифоре, — сказал Чурин. — Глянешь — оторопь берет, ну чистый вурдалак!
— Полжизни разбоя — это, брат, так не проходит, — сказал Бестужев.
— И я о том же. Легко ли теперь за соху взяться?
— Возьмутся, деваться им некуда…
Отправив вперед отряды Пьянкова и Шишлова, Бестужев выжидал, когда они уйдут вперед. И тут сверху показались плоты со скотом.
— Встреть их Никифор раньше нас, — сказал Павел, — половину скота отбил бы, а концы, как он говорит, в воду.
Увидев Бестужева, Крутицкий остановил плот, сошел на берег. На лице еще видны следы от плети Муравьева.
— Слава богу, настиг вас, — сказал он, — Провиант кончился. Муравьев дал для завершения сплава полмесяца и продуктов — на этот же срок, а нам еще плыть да плыть.
Бестужев распорядился выдать ему продукты и подошел к плоту. Тучи оводов и слепней кружились над ним. Коровы, шумно дыша, мотали головами, били копытами по животам, отмахиваясь хвостами. Спины и бока их почти сплошь покрыты шарообразными пузырьками. Бестужев подошел к одной из коров, надавил пальца ми вокруг разбухшей ранки и, подцепив ногтями, извлек личинку из-под кожи, брезгливо бросил ее в воду.
Крутицкий сказал, что и дегтем мазали, и кeросином — ничто не помогает. В это время одна из корон одурев от укусов, боднула другую в бок, та шарахнулась проломила ограду из жердей и упала в воду. Мужики бросились в лодку, поплыли за ней. Но было поздно: уйдя во время падения с головой под воду, корова захлебнулась. Крутицкий вздохнул и сказал, что это уже двести пятнадцатая, те пали от болезней и истощения.
