С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
человеку, пресечь крамолу!
И вот уже дьяк-бунтарь пойман. Нет, не пойман, в "Песне..." сказано
по-другому:
Услыхал те слова
Молодой стрелец.
Хвать смутьянщика
За тугой косец...
"Хвать" - тут и быстрота, и энергичность, и точность движения. Так и
видишь руку сильную, привыкшую к подобному действу. .
"Тугой косец" - деталь, по которой представляешь весь облик "непутевого
дьяка", этакого низкорослого, тщедушного человечка...
В речи молодого стрельца, как и в его хватке, - твердость, уверенность:
"Ты иди, ползи, Не кочурься, брат. Я свезу тебя Прямо в Питер-град".
"Иди, ползи, не кочурься..." В нескольких словах - целая картина...
4
...За четыре года до появления в печати "Песни..." в Западно-Сибирском
(ныне Алтайском) крае была создана коммуна "Майское утро". Местный учитель
Адриан Митрофанович Топоров организовал для крестьян громкие чтения
художественной литературы. Они продолжались изо дня в день много лет подряд.
Пушкин и Гоголь, Ибсен и Гейне, Тургенев и Короленко, Чехов и Горький,
Серафимович и Блок - произведения самых разных писателей услышали коммунары.
Их отзывы о прочитанном записанные Топоровым, составили объемистую и
удивительно интересную книгу - "Крестьяне о писателях".
"Это весьма ценные суждения, это подлинный "глас народа"... Эхо, мощно
отозвавшееся на голос автора", - сказал о топоровском труде Горький.
13 февраля 1927 года участники чтений познакомились с есенинской
"Песней о великом походе". По словам Топорова, слушатели "пришли от нее в
полнейший восторг", хотя раньше к стихам Есенина в коммуне относились с
предубеждением.
Среди крестьянских высказываний по "Песне..." были суждения и об образе
Петра.
...Стрелец привез крамольника дьяка "ко царю во двор": "Он позорил, царь, твой высокий род".
"Ну, - сказал тут Петр, -
Вылезай-кось, вошь!"
Космы дьяковы
Поднялись, как рожь.
У Петра с плеча
Сорвался кулак...
И навек задрал
Лапти кверху дьяк.
Образные эти строки оставили у крестьян большое впечатление. Т. И.
Шульгин заявил, что "правильно, за дело царь Петр дубасил своих недругов по
мордасам. С ними, с чертями, так и надо. Никакого культурного дела они не
понимали".
Дьяк в есенинской поэме, позоря Петра, называет его царем-дураком.
Сказитель, за которым стоит автор, говорит о правителе иначе.
Петр - царь суровый и жестокий. Облик и действия его изображаются в
духе лубка - русских народных картинок, вплоть до конца XIX века широко
распространенных на Руси. "Я одним махом четверть вина выпиваю..." -
бахвалится один из героев лубка - "славный объедала и веселый подливала".
Царь Петр в "Песне..." тоже "в единый дух ведро пива пьет". Когда курит -
"дым идет на три сажени, во немецких одеждах разнаряженный". В руке у него -
"мах-дубинка". (Коммунарка П. Ф. Стекачева сказала так: "Царь-то черт
чертом! Его сейчас боишься, а ежели на живого поглядеть бы - пропал бы,
поди, от страху!"
И в то же время Петр - человек совестливый, сознающий вою вину перед
"трудовым народом". Перед теми, кто погиб и болот, на чьих костях "лег тугой
гранит". Он с ужасом слышит по ночам голос рабочего люда: "Мы всему цари!..
Мы идем придем!" (Вспоминая об этом эпизоде "Песни...", крестьянка А. И.
Титова заметила: "Даже сам Пётра-царь устрашился своего греха. Сколь он на
своем веку люду рабочего погубил!")
Нет, царь Петр не дурак, как о нем болтал дьяк-крамольник. А вот со дня
смерти императора
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счету нет.
По свидетельству современников, кончина Петра вызвала в народе "вой,
крик, вопль слезный". "Конечно, - писал профессор В. Ключевский, "Курс
русской истории" которого Есенин изучал, - здесь была своя доля
стереотипных, церемониальных слез: так хоронили любого из московских царей".
Справедливости ради следует сказать, что "церемониальные слезы" бывали
не только при похоронах.
Во второй сцене пушкинского "Бориса Годунова" народ, собравшийся у
Новодевичьего монастыря, ждет, чем кончится "моление на царство" хитрого и
сильного властолюбца. Комедия царская рождает комедию народную:
Один
Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.
Другой
Я силюсь, брат,
Да не могу.
Первый
Я также. Нет ли луку?
Потрем глаза.
Второй
Нет, я слюной помажу.
Пушкин в этой комической сцене, несомненно, использовал примечание Н.
Карамзина из "Истории государства Российского": "В одном хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, притворно мазали себе глаза
слюною".
Надо полагать, не без влияния этих источников - исторического и
художественного - появились в есенинской "Песне..." строки о похоронах царя
Петра:
И с того ль, что там
Всякий сволок был,
Кто всерьез рыдал,
А кто глаза слюнил.
Не далек был от истины крестьянин И. А. Стекачев, который сказал о
поэме: "Ладный и замечательный стих. В нем историческое чтение..."
5
По ночам мертвецы кричат царю Петру:
"Поблажал ты знать
Со министрами.
На крови для них
Город выстроил.
Но пускай за то
Знает каждый дом -
Мы придем еще,
Мы придем, придем!"
Тема мести царю и знати за страдания народные по-своему решалась и в
поэзии второй половины XIX века. В этом отношении интересно стихотворение
Полонского "Миазм" (1868).
Богатый дом близ Мойки. Всегда в нем было шумно, весело. Но вот стало
тихо: заболел и угас сын хозяйки. Рыдает у кровати мать: "дикие угрозы, богохульный гнев..." Вдруг появился "мужик косматый... сел на табурете и
босые ноги свесил на ковер". Хозяйка в ужасе. "Кто ты, - вопрошает. - Как
войти ты мог?"
"А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище
На моих костях,
Новый дом твой давит старое кладбище -
Наш отпетый прах.
Вызваны мы были при Петре Великом...
Как пришел указ -
Взвыли наши бабы, и ребята криком
Проводили нас..."
Оторванный от родного дома, мужик вместе с такими же, как он,
горемыками, начал здесь "лес валить дремучий, засыпать болота, сваи
колотить". Потом, простудившись, умер. Его-то тяжкий вздох и задушил
