Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?
– Что касается посадки… Понимаешь, приезжала к нам в университет иностранная делегация (кажется, французских студентов, точно не помню), – вспоминал Алик. – Я увязался их сопровождать. Ну и многое показывал, а заодно и рассказывал…
При этом, чувствовал Коржавин, слово «рассказывал» Алик многозначительно подчеркивал. Естественно – рассказывал Алик именно о том, что скрывалось, а уж в том, что среди мыслей, которыми Алик делился при этом с иностранными гостями, не было ни одной дозволенной или терпимой начальством, вообще не может быть сомнения. Иных у него не было (кроме как в науке), а выражать не свои мысли Алик просто не умел. Так что ему было за что «залететь». Одного такого приключения по тогдашним временам было для этого достаточно. А было их не одно: строй, при котором мы жили, он и на дух не принимал – и выражал это открыто. И не только иностранцам. Кстати, иностранцы в деле даже не фигурировали (и немудрено – их же не вызовешь, как свидетелей), фигурировало только чтение стихов (в том числе знаменитого «Ворона») и высказывания, но что от чего пошло – кто может знать?..
Как там у него? «О сограждане, коровы и быки! /До чего вас довели большевики…»
Бессрочные ссыльные срока и странствия по сталинским «артекам» для Есенина-Вольпина, Коржавина, Айхенвальда и многих тысяч других прервались вместе со смертью вождя всех времен и народов. Матушке, Надежде Давидовне, оставалось только сетовать, что растерял Алек в треклятой Караганде свои золотые кудри из-за омерзительнейшей воды и пищи, а ведь в юности невероятно был похож на отца своей золотой головушкой…
«Только предупреждаю: галстуков я не ношу… —
с некоторым смущением признался Костя. И добавил: – Да и рубашки себе покупаю не по размеру, а по расцветке… Но все равно, Цеза, я приглашаю вас в театр».
Сицилия Марковна улыбнулась, с сомнением посмотрела на неловкого ухажера и пообещала: «Ладно уж, посмотрим». Про себя подумала: «Лучше бы ботинки себе починил, вон ведь как дырочку старательно маскирует, чуть ли не боком ходить пытается…»
– У вас такое необычное имя, Цеза…
Она польщенно засмеялась: «Да будет вам, Костя. Ничего необычного, с чего это вы взяли? Я же вам говорила, что я родом из Владивостока. А это – город-порт. Мой старший братец как-то увидел у причала огромный океанский пароход, который назывался «Кронпринцесса Сицилия», и ему до того понравилось это имя – Силиция, что он взял с мамы слово (а она была беременна мной), что если родится девочка, то ее только так и назовут… Вот с тех пор и мучаюсь. Ну, а для домашних и друзей я просто Цеза, а не какая-то там Сицилия.
– Ну что вы! – Костя бурно запротестовал. – Имя очень красивое, и так вам подходит.
Они свернули с Ленинградки на улицу Правды, прошли еще немного, миновали «Булочную», «Молочную», и Сицилия замедлила шаг у темного высокого дома: «Вот мы и пришли. Здесь я живу. Домой не приглашаю – там мама и сын. Он немного прихворнул, так что, сами понимаете, не до гостей…»
– Конечно, конечно, – мгновенно согласился Константин. – Конечно, конечно, вам надо идти. Простите. Завтра увидимся?
– Давайте тут, у 2-го часового, там есть «Фотография», знаете? В семь устроит?
– Хорошо. Я к тому времени уже освобожусь. А «Фотографию» знаю. Я там даже как-то снимался вместе с братом.
– У вас есть брат? Вот не знала, – заинтересовалась Цеза. – О сестре знаю, а…
– Брат… – чуть замешкался Костя, – Юра погиб.
– Извините.
– Ничего, до завтра.
Перед тем, как зайти в подъезд, Цеза обернулась, чтобы махнуть рукой своему провожатому. Но Кости и след простыл: он уже спешил обратно, к Ленинградке. Несколько разочарованная, Цеза поднималась по лестнице и думала о нем: «Смешной… Ведь взрослый мужик уже. Подумать только, фронтовик, три ордена Красной Звезды, ранения… Девочки говорили, что уже был женат, но из-за неладов в семье недавно развелся… А смущается, как пацан… Странно. Не красавец, конечно. Кожа какая-то серая. Но зато глаза добрые, доверчивые, теплые… В общем, будем считать так: лицо вполне одухотворенное».
Они могли познакомиться еще несколько лет назад, когда Цеза только поступила в инженерно-строительный институт. «Костя свою учебу там заканчивал, – вспоминала она, – и все девчонки бегали на него смотреть. И мне говорили: «Пойдем, познакомим тебя с Есениным! Ну, с сыном…» Но я тогда не пошла».
А потом МИСИ ей окончательно разонравился, и она перевелась в педагогический. Но студенческая Москва тех лет была городом тесным, и вскоре они с Константином все же встретились в одной веселой компании в Балашихе. Оказалось, что здесь, поблизости, у Есениных была дача.
Костя к тому времени уже работал прорабом на стройке. При этом страшно стеснялся своей унизительно мизерной зарплаты. Даже как-то признался Цезе, что, будучи студентом, получал больше – и стипендию, и какую-то персональную пенсию за отца. В сумме это значительно превышало прорабское жалованье.
Но постепенно дела у Константина Сергеевича все же наладились, пошли в гору, его назначили главным инженером строительного управления, которое занималось какими-то особо важными объектами на грандиозной стройке – стадион в Лужниках. Костя пропадал там с утра до вечера. Разговоров же о своей работе при встречах Цеза старательно избегала: о чем там рассказывать – школа, уроки, педсоветы, тетради, ученики-лоботрясы. Впрочем, сам Костя особо и не расспрашивал.
В разговорах у нее, естественно, возникали вопросы о Есенине, каким он все-таки был человеком, спрашивала об их отношениях с Зинаидой Николаевной Райх. Об отце Костя говорил не слишком охотно, при этом всегда ссылался только на мнение матери. В частности, об их разлуке как-то обмолвился: «Безусловно, судя по рассказам матери и тети Зины Гейман, тут сыграли роль «друзья» отца из группы «мужиковствующих», которые неприязненно относились к моей маме. Да она и сама их терпеть не могла, видя их тлетворное влияние на отца. А тех особенно раздражала нерусская фамилия матери – Райх… «Мужиковствующие» – Клюев, Орешин и компания – настаивали на еврейском, нерусском ее происхождении, в то время как мать у нее была русской, а отец – Николай Андреевич Райх – выходцем из силезских немцев. Правда, национальная принадлежность его предков затерялась в метриках прошлого века…»
К себе, в девятиметровую комнатку в коммуналке на Большой Пионерской улице, куда его выселили после гибели Зинаиды Николаевны, Костя свою подругу не приглашал. А вот дом Цезы со временем стал навещать с удовольствием. Тем более, что сын ее к маминому ухажеру очень привязался. В благодарность Константин Сергеевич частенько брал его с собой на футбол. «Сын, – вспоминала Цеза, – мне говорил: «Мама, ты его не прогоняй. Чем он тебе мешает? Пусть у нас на диванчике посидит…»
