Феликс Керстен - Пять лет рядом с Гиммлером. Воспоминания личного врача. 1940-1945
– А я – нет!
Подняв бокал, он выпил за мое здоровье. Остальные занялись холодными закусками, и я остался наедине с Чиано. Неожиданно он сказал мне вполголоса:
– Война еще долго продлится.
Я согласился, и Чиано заметил, что только мы придерживаемся этого мнения. Здесь, в Шенхофе, все говорят, что война скоро кончится.
Затем он попросил меня рассказать ему о Финляндии; он был горячим поклонником финнов и любил эту энергичную нацию. Они – героический народ, который можно сравнить только с римлянами; а итальянцы – это те же римляне. Я рассказал ему о Финляндии и о больших трудностях, которые ей несет союз с национал-социалистической Германией. Чиано сказал, что понимает меня, национал-социалисты суют свой нос повсюду.
– Они – те же варвары, какими были две тысячи лет назад.
В час ночи все пошли спать. Риббентроп велел поставить у меня в комнате корзину отборных яблок и бутылку яблочного сока. Я нашел это очень многозначительным, поскольку мне пришло в голову, что и яблоки, и сок – плоды знаменитого древа познания.
27 октября 1941 года
Сегодня утром в десять охота возобновилась. На этот раз было только три захода. Чиано опять очень везло. В три часа подали охотничью закуску. После еды господа пошли отдыхать. Я лечил Гиммлера, Риббентропа и Чиано. Вечером Чиано говорил обо мне с Гиммлером. Он попросил его позволить мне регулярно ездить в Рим, потому что мое лечение идет ему на пользу. Гиммлер сказал очень дружелюбно:
– Конечно, в любое время.
Если я понадоблюсь Чиано, он должен обращаться лично к Гиммлеру, который сразу же отпустит меня в Рим. Но не следует обращаться с этой просьбой к Риббентропу: от этого одни задержки. Чиано поблагодарил его и был очень доволен.
В полвосьмого подали превосходный обед. В конце обеда нас ждала колоссальная пирамида мороженого. Тогда Риббентроп произнес речь. Во-первых, он поблагодарил всех гостей за приезд, затем всех, кто организовал великолепную охоту, потом обратился к Чиано:
– Мой дорогой друг Чиано, я счастлив, что вы разделили с нами удовольствие. Недалеко то время, когда два наши народа будут жить в мире и гармонии, как мы жили эти дни в Шенхофе. На следующий год охота будет еще лучше, поскольку я отдал приказ развести в два раза больше фазанов. В следующем году и Англия убедится, что она не в силах покорить Великий Германский рейх. Тогда мы достигнем своей цели. Я обещаю вам, что в 1943 году в Шенхофе состоится первая послевоенная охота. Германский рейх к тому моменту станет могущественным, как никогда!
Потом Риббентроп пригласил всех гостей выйти с ним на крыльцо замка и осмотреть трофеи. Двор был ярко освещен факелами; перед нами выложили всю добычу. Восемь егерей в форме протрубили отбой, торжественно и трогательно.
Рано утром мы вернулись в Зальцбург, а Чиано – в Рим. Охота закончилась.
Зальцбург
28—29 октября 1941 года
Под конец пребывания в Шенхофе я беседовал с Гиммлером во время лечебного сеанса, и разговор зашел об охоте. Я сказал, что мне она очень понравилась и что я никогда так хорошо себя не чувствовал, как во время охоты на оленей. Я становлюсь совсем другим человеком, проводя в погоне за оленем долгие часы на свежем воздухе, и продолжаю пожинать плоды этих дней охоты еще долгое время спустя.
Гиммлер согласился, что это действительно лучшая часть охоты, но истинная цель погони за оленем – застрелить несчастное животное – всегда вызывала у него протест.
– Можете ли вы получить удовольствие, господин Керстен, от стрельбы из укрытия по бедным существам, пасущимся на лесных опушках, – невинным, беззащитным и ничего не подозревающим? По сути своей это чистое убийство. Я нередко убивал оленей, но должен вам сказать, что у меня становилось тяжело на душе всякий раз, как я глядел в их мертвые глаза.
Гиммлер и раньше откровенничал со мной в таком духе. Те, кто знал его и с кем я говорил об этом, рассказывали, что раньше он был страстным спортсменом, но после долгих размышлений и под влиянием Гитлера изменил свою точку зрения. Сегодня в этих вопросах он очень мягкосердечен. Всякий раз, как его приглашали за город на охоту, он вскоре покидал компанию, а когда через несколько часов его встречали снова, он не делал ни одного выстрела. Он проводил время в созерцании деревьев или погружался в интеллектуальные беседы с егерями о природе и немецкой мифологии. Совсем недавно он снова отказался стрелять, назвав в качестве причины нежелание нарушать красоту природы и покой леса. Он предпочитал охотиться с фотоаппаратом.
Я вспомнил об этом и продолжил разговор, сказав:
– Люди охотились во все эпохи, господин Гиммлер. Что произойдет с дикими зверями, если не регулировать их численность? Кроме того, охота – истинно германское занятие; можно сказать, она у нас в крови.
– Вы не проймете меня такими аргументами, господин Керстен, – парировал Гиммлер. – Если наши прародители охотились, то потому, что дичь была им крайне необходима для питания. Я одобряю такую охоту, и сам принял бы в ней участие. Кроме того, она была по-настоящему опасна, и они не стреляли из многозарядных винтовок с оптическими прицелами, прячась в укрытии. Это было истинно мужское занятие. А что происходит сегодня? Толстяки выряжаются в театральные охотничьи костюмы, вооружаются самыми современными ружьями и едут на своих больших автомобилях в охотничьи дома. Здесь их встречают егеря и ведут по подготовленным тропинкам, с которых тщательно удалены все веточки, а цель всего этого – застрелить какую-нибудь бедную косулю или оленя, которых егеря выбрали и пометили за несколько недель до того. Это имеет такое же ничтожное отношение к германским охотничьим инстинктам, как последующий банкет с обилием вина и шнапса к возлияниям германцев после охоты.
Я часто спрашиваю себя, что все это в реальности означает? Зачем деловой человек, обычно экономящий свое время, тратит три часа, чтобы добраться со скоростью шестьдесят миль в час до этого загородного места, устраивает стрельбу, сытно обедает и мчится обратно домой? Он с куда большей пользой мог бы потратить это время для бизнеса. Это просто мода, попытка изобразить себя совершенно другим человеком, одевшись в спортивный костюм или просто выйдя на воздух с ружьем в руке, чтобы подавить в себе комплекс неполноценности. А страдает в итоге олень, беспощадно изрешеченный пулями.
– Но как вы можете делать такие обобщения, господин Гиммлер? – возразил я. – Например, Геринг кажется мне закоренелым спортсменом.
– И разумеется, он сам так о себе думает, – продолжил дискуссию Гиммлер, – потому что стреляет во все, что оказывается у него в прицеле, и может выйти из себя, если ему не везет. В результате подчиненные регулярно обманывают его. Он думает, что охотится в полном соответствии с правилами и сам выбирает добычу. Но на самом деле оленя помечают десяток раз, после чего подводят к нему Геринга. Еще он думает, что у него особый талант к охоте на кабана, но кабанов выпускают у него перед носом из загона, где их стерегут в течение нескольких дней. Вам следует знать о таких фокусах.
