Емельян Кондрат - Достался нам век неспокойный
Мы стоим на длинной, кажется, единственной улице Александровки среди прерывистого людского потока. Брови моего комиссара сведены к переносице, он насупился, молча смотрит, словно впитывает и страх, и боль, и надежду, и ярость этих солдат - все, что, наверное, так неистово металось в них полчаса назад.
- Приставить ногу, пехота, - с мягкой интонацией обращается Косачев к подходящей группе. - Перекур.
Разрывает новую пачку папирос. Другие летчики тоже.
- Отведи, дружище, винтовку, а то она меня за кого-то не того принимает, - подсказывает маленькому бойцу.
- Не стреляет она, товарищ батальонный комиссар. Патронов нету.
- Хорошо хоть летчики сбросили, как раз на последний бой, - продолжает пожилой пехотинец, высокий, сутулый, без шапки.
Не мы сбрасывали, но сердце окатывает чем-то теплым от того, что чувствуем себя причастными к трудному счастью этих бойцов.
- А где же командиры ваши?
Высокий пожилой боец оглядывается, и кажется, что отстали командиры, сейчас подойдут.
- Нету наших командиров. Первыми шли в прорыв, первыми и полегли...
Суровые испытания выпали 2-й ударной армии. Но все же не попусту несла она такую свод) судьбу. Ее героизм и упорство помогли Ленинграду выстоять: фашисты вынуждены были отложить штурм города и бросить силы сюда. Еще не одна группа измотанных, израненных, но не сломленных бойцов и командиров выйдет из окружения. Еще не раз то здесь, то на других участках вдруг загрохочут орудия - это оставшиеся в кольце будут пытаться выйти.
Потом все замолкнет. И установится над волховскими лесами, над болотами, над гатями и кочками, над развороченными дорогами и топкими тропинками тревожная тишина.
И через какое-то время словно оттуда выйдет маленький; осторожный слушок:
- Бывший командующий армией генерал Власов продался...
И появится потом ненавистное выражение - власовцы. А рядом с ним выражение - власовская армия.
Выражение это и тогда кое-кого сбивало с толку, да и теперь иных, непосвященных, сбивает.
- Власов... Который со своей армией к немцам перешел, - услышал я недавно в разговоре молодых людей.
Нет-нет да и упадет незаслуженно тень на героическую судьбу 2-й ударной.
Не продавалась армия с Власовым! Он продался сам. А 16 тысяч ее бойцов и командиров с ожесточеннейшими боями вырвались из кольца, 6 тысяч сложили свои головы и 8 тысяч пропали без вести. Что значит пропали? Наверное, погибли безымянными. Возможно, маленькая часть какая-то примкнула к партизанам, а остальных - расстреляли на месте, заморили в лагерях...
А Власов - единственный в своем роде. Из всякого сброда собирали потом фашистские организаторы ему "армию". Он сам унизительно напрашивался в руководители, сам подсказывал своим хозяевам, что "для русских, которые хотят воевать против Советской власти, нужно дать какое-то политическое обоснование к действиям, чтобы они не казались изменниками Родины". Но при любом обосновании предатель есть предатель.
И когда 11 мая 1945 года, в Чехословакии комбат капитан Якушев отыскал в колонне машину Власова и распахнул дверцу, он увидел только двух перепуганных женщин - сам командующий трусливо прятался, накрывшись ковром.
Не знаю, но представляется, что так его и повесили, - в военном френче чужого покроя.
Однополчане
Хорошо пахло сеном. За стенками барака шуршал дождь, там, под низким темным небом, мокли сейчас деревья, дороги, тропинки, мокли самолеты, горбились часовые в своих куцых плащ-палатках, чувствуя спинами неприятную холодность октябрьского дождя. А здесь было покойно, сухо, возле двери уютно желтел огонек фонаря. В кругу отбрасываемого им света несколько человек забивали козла, примостившись на ящиках из-под консервов. Остальные лежали, коротая за разговорами длинное вечернее время.
- Давай, Булкин, еще, - потребовали из темного угла сеновала.
- Смотри, Булкин, не надорвись, - тут же откликнулись из другого конца. - Ты нам еще пригодишься, а первая эскадрилья не пощадит твоего таланта, Булкин.
- Ладно, Булочка, прочитай, - ласково разрешил Большов. - Чего-нибудь подушевнее. Давай Симонова.
Воцарилась тишина ожидания. Немного погодя из темноты зазвучали мягкие и замедленные слова, обращенные к женщине, просьба не сердиться за редкие письма с фронта. "... А убьют - так хуже нет письма перечитывать", - читал Булкин.
Фонарь лил свой тусклый медный свет, шумел дождь, и становилось на душе как-то смутно и одиноко.
Окончил Булкин, долго стояла тишина.
- Хорошо, стервец, излагает, - это голос Панкина, голос со вздохом.
- Большое это дело - стихи, ребята!
- Слушай, как ты их заучиваешь? Другое дело анекдоты - те сами запоминаются. Для стихов извилины надо ж напрягать, - доносится из первой эскадрильи.
- Во-во, - подхватывают из второй, - не по тебе работа.
Слышится смех. И тут же из угла барака, где расположилась на ночь первая, отвечают:
- Узнаю, Костя, твой голосок. Если насчет работы, то есть у меня к тебе вопросик...
- Ну, начинается, - толкает легонько меня в бок начальник штаба. Сейчас как заведутся! Жаль, Булкина выключили, а хорошие стихи...
Всех, летчиков полка сейчас можно разделить на несколько групп. Они и сами нередко, для понятливости, прибегают к непроизвольно сложившимся в эти дни названиям.
"Ветераны" - те, кто был в полку, когда я его принимал, кто к тому времени остался в живых.
"Перегонщики" пришли в полк только что, когда мы в тылу получали новые самолеты и пополнение. Они были при заводе, их работа заключалась в том, чтобы перегонять самолеты по фронтовым полкам. Летали они отлично, но в боях еще не бывали.
"Запасники" - они же "сержанты". Эти тоже пришли во время переформирования из запасного полка. Они все в сержантском звании и самые молодые.
Словом, складывается новая полковая семья. - Инициатива в разговорах, песнях и веселье принадлежит "ветеранам". Остальные пока еще сдержанны и почтительны. Но кое-кто уже выделяется и смелеет. Особенно быстро завоевывают авторитет двое из "перегонщиков": Булкин и Шахов. Булкин заводила и весельчак, рассказчик и вообще проказник. Он невысок, тонок, белокур, его трудно увидеть умиротворенным. Шутят: "Булкин успокаивается, лишь когда спит". В остальное время он сам и все в нем - в движении. Говорит он жестикулируя, никогда не стоит на месте, даже в строю переминается больше всех, мучается, и все внутри у него рвется куда-то. И лицо его то улыбается, то хмурится, выражает то удивление, то холодный интерес, то иронию... У него привычка вставлять в речь стихотворные фразы, и всегда это к месту и хорошо.
Шахов, напротив, высок, черняв. Боек на язык. Красавец и гармонист. В его осанке и в лице всегда то чувство превосходства и почти неуловимого важничанья, которое нередко свойственно людям красивым и тем более удачливым.
