Владимир Ковтонюк - Разъезд Тюра-Там
— Пойдем, внучек, быстрее, — торопила бабушка.
Юрик увидел, что скрывшиеся за деревьями самолёты вдруг появились на большой высоте и теперь летели цепочкой на значительном расстоянии друг от друга. И когда передний самолёт вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, понёсся вниз, бабушка обречённо сказала:
— Ну вот, начинается.
Самолёт в это время был похож на птицу с картинки, висевшей у них в доме, на которой большая птица с сильными лапами, выпустив ужасные когти, готовилась схватить зайчишку, сжавшегося в ожидании ужаса смерти.
Первая бомба рванула в то время, как они оказались на перекрестке. Юрик упал в дорожную выбоину, бабушка накрыла его собой и… Время остановилось. Один сплошной невыносимый гул.
Но вдруг стало тихо. Сквозь дым и пыль едва просвечивало бельмо солнца, а из звенящей тишины стали постепенно возникать отдельные звуки, чтобы перерасти в крики отчаяния — это кричали раненые, выбрасывавшиеся из окон второго этажа горевшей школы, и их белое бельё контрастировало с копотью, гарью и всполохами огня.
В той стороне, где стояла мельница, слегка дымилась гора щебня, из которой торчали отдельные остатки высокой бетонной стены.
Юрин дом был третьим или четвертым от перекрестка. Когда они вернулись, Юрина мама стирала простыни, а из выбитых окон сквозняком развевало занавеси.
После этой первой бомбёжки по вечерам, едва солнце скрывалось за горизонт, в небе над посёлком высоко-высоко появлялась сверкающая точка немецкого самолёта.
— Разведчик, — говорили взрослые. — Теперь завтра, ровно в десять утра, жди бомбёжки.
И действительно, немцы прилетали с такой точностью, словно для них это была не война.
— Да у нас с такой точностью поезда не ходили даже при царе, — говорил Юрин дед, работавший в молодости кондуктором на железной дороге.
Скоро немцы добились своего: звук мотора стал восприниматься жителями посёлка от мала до велика, как знак смертельной опасности.
Но в немецкой пунктуальности было и рациональное зерно — уверенные, что немцы не допустят подвоха, взрослые спокойно, вплоть до назначенного часа, занимались своими делами, а дети — разведкой всё новых и новых руин.
— Я и сейчас могу нарисовать план посёлка Шарапкино, хотя мне было тогда три года. Так хочется побывать там, — мечтательно произнёс Петра.
— А, кляйне руссише швайн, — говорил немец Юрику. Юрик сидел у него на бедре левой ноги.
Стволом пистолета немец больно прижал Юрику верхнюю губу. Юрик знал, что такое пистолет, потому что видел, как немцы убивали из него людей. Прямо на улице.
Юрик тогда подошел к замерзшему, подернутому морозными узорами, окну. Он знал, что если приложить к стелу большой палец и немножечко подержать его, то протает маленькая дырочка, через которую можно увидеть немецкие машины и танки. Особенно поражала Юрика своей несуразностью машина, у которой впереди были колеса, как у всех машин, а сзади длинные гусеницы. Но на этот раз Юрик увидел «своего» немца, чего-то требовавшего у армянина дяди Ашота. Дядя Ашот Абкарьян продавал до войны хлеб и всегда угощал Юрика маленькой, похожей на птичку, булочкой. Только вместо глазика у этой булочки была сладенькая изюминка. Дядя Ашот отвечал немцу. А потом немец достал пистолет. Немцы носили их на ремне спереди, это наши, русские, носят пистолеты сзади.
Из пистолета выпорхнул огонек, и дядя Ашот упал. Немец сделал шаг к упавшему дяде Ашоту, и из пистолета ещё раз выпорхнул огонёк. И дядя Ашот, который лежал, коротко подпрыгнул. А на снегу появилось черное пятно.
Тут бабушка дала Юрику подзатыльник, отогнала его от окна и сказала, что он ещё мал, чтобы смотреть всякие глупости:
— Их бин шиссен, я хочу тебья стреляйт. Ти маленький, кляйне, воришка брала мой цукер, сахар, айне кусок, один кусочек, — говорил немец, нажимая стволом пистолета ещё сильнее на губу.
От пистолета шел непонятный запах, Юрик запомнил его на всю жизнь. Только через несколько лет, когда Юрий стал возиться с техникой, он понял, что тогда был запах машинного масла.
Юрик не понимал, почему немец требует от него кусочек сахара, у немца и так его много, а Юрик ничего не брал. От несправедливости и боли Юрик заплакал.
Бабушка и дедушка только закончили подбрасывать уголь в печку и теперь стояли подле неё, с ужасом наблюдая за происходящим.
— Херр офицер, мальчишка ничего не брал у вас, отпустите его, — попросил дедушка.
— О! — воскликнул немец так, будто только сейчас заметил дедушку. — Тогда это делаль ти, стари хрен, найн, стари хрыч. Ду бист партизан? Ти партизан, да? Комм! Иди ко мне!
Дедушка подошел ближе и поднял до колена правую штанину.
— Я инвалид, — промолвил он.
Немец взглянул на синюю с черными пятнами голень дедушки и разочарованно констатировал:
— Йя, инвалид. Когда это тебья?
— В Первую мировую, в пятнадцатом году. Может быть, это был ваш отец, херр офицер, — зачем-то добавил дедушка эту фразу.
— Йя, майн фатер билль ин Русланд, — вспомнил, смягчаясь, немец. — Пошёль вон, кляйне швайн.
Немец, подхватив Юрика подмышки, поставил его на пол и дал лёгкого шлепка под зад.
— Больше не бери дойче цукер, немецки сахар, — сказал он. — Дойче фольке, немецки народ не любит воришка.
Тут распахнувшаяся входная дверь впустила понизу клубок холодного воздуха.
— Наконец-то, доченька, вернулась. Слава тебе, Господи, — поблагодарила Бога бабушка и сообщила маме: — Живая, слава тебе, Господи! А Лиду немцы увезли в Германию.
Пятнадцатилетняя Лида была маминой сестрой, а, значит, Юриной тётей. В посёлке было две молоденьких красавицы-подружки. Все их так и звали: Лидка Любова и Лидка Белозубова. Вот и получилось, что Лидку Любову угнали в Германию, а Лидку Белозубову замучили свои же, русские полицаи, за то, что она связалась с «Молодой Гвардией». Краснодон находился недалеко от шахтёрского посёлка, где жил Юрик.
Из разговоров взрослых Юрик знал, что мама, собрав все имевшиеся в доме шторы и тюлевые занавески, уехала «на Дон к казакам», чтобы выменять хоть чего-нибудь из продуктов.
— Выменяла я за все вещи полмешка кукурузы, — рассказывала мама. — Пришла на станцию Лихая и стала узнавать у наших, русских железнодорожников, какой состав пойдет на Свердловку. И тут налетели наши самолёты. Немцы врут, что разбили наших. Столько самолётов я ещё не видела. Я поставила мешок там, где застал налёт, и побежала со станции. Станцию всю разбомбили вместе с немецкими танками, пушками. И самими немцами. Ну, думаю, столько скиталась, и напрасно, пропала моя кукуруза. Вернулась на станцию, всё горит, а мой мешок целёхонький, где оставила, там и стоит!
