Григорий Коновалов - Вчера
Лида ласково, примиряюще улыбнулась.
- Вы повздорили, что ли, ребята?
- Нет, ты посмотри, Лнда, у него и нос девичий, и голова кудрявая, как у девочки.
- Слышишь, герои, давай прыгнем в речку и поплывем к берегу, а?
- Андрей, не дури! - встревожилась Лида.
Миша успокоил ее:
- Перед тобой форсит. Не умеет плавать. Ои только фантазировать может... воображала!
- Я доплыву, а ты, кривляка, сразу пойдешь на дно.
- Ручьев не переваривает меня. Между прочим, из-за тебя, Лида.
- Дежнев, ты обманщик! Говорю прп ней и отвечаю за своп слова.
- Ну, уж разошелся. Греби к берегу, а то, чего доброго, сдуру-то махнешь в речку. Ведь ты же ненормальный...
Между нами завязалась борьба: Миша норовил рулем повернуть к берегу, я гнал веслами лодку на быстрое стремя.
Лиду, видно, потешало это единоборство влюбленных в нее дурачков.
- Знаешь, Лида, этот упрямый кудрявый барашек хвастался, что его отец...
- Если еще слово сбрешешь, я смажу тебя веслом! - Однако я опустил весла, встал на нос лодки.
- Не вздумай прыгать, Ручьев, - сказала Лида.
- Форсит он.
- Умненькие, катайтесь, - сказал я и прыгнул в речку вниз головой...
Вытащил меня полуживого Семен Игнатов, купавший лошадей в речке. Я забился в кусты, чтобы не видели товарищи, как рвало меня кровью. До барака едва дошел, так кружило голову.
Переступив порог комнаты, я оторопел: Настя сидела на лавке, а Миша говорил что-то испуганным голосом.
Увидев меня, замолк.
- Говори, Мишка, ты честный парень, а не как этот мерзавец, - сказала Настя, комкая в руках полотенце.
- Говорю правду: Андрюшка хотел утопиться...
- Почему хотел утопиться? - голос Насти зазвенел.
- А тебе что за дело? Прыгнул - и все.
- Из-за девчонки он прыгнул.
- Предатель, - бросил я вдогонку своему товарищу.
Настя захлопнула двери, бурно дыша. Видно, закипели в ней и давняя досада на меня за мою "непонятную ей душу", и боль только что пережитого страха за мою жизнь. Она сшибла меня с ног и ударила сломанным удилищем. Я запищал беспомощно, и писк этот еще сильнее разжег ее бешенство. Она била обломком удилища по моей спине, громко проклиная свою пропащую жизнь.
Спрятав голову в колени, я сжался в комок...
Но вот Алдоня распахнул дверь, повис на руке Насти.
- Пусти, убью! - рычала она. - И себя убью! Нельзя с вами жить, Христосики окаянные!
Старик оттолкнул ее плечом, помог мне подняться. Перед окном он задрал мою рубаху на спине.
- Ужасть... За что она тебя, милай?
- Сама она не знает. С горя, наверно.
- Зверь-девка, иди, ужаснись на свое палачество.
Настя сидела на лавке, уронив голову на блюдо своих ладоней. Плечи ее вздрагивали.
- Не виновата она, - сказал я. - Все мы виноваты...
- Виноваты? - спросила Настя, вскидывая голову. - Все вы виноваты? А я не виновата! Живите одни, кайтесь, как грешники в аду, а я поищу другой жизни. Зачем только связалась с такими телятами?! Один от книжки глаз не отрывает, другой бормочет, как святой дурачок. А люди кругом живут для себя. Смеются над вами.
Настя вытряхнула из тюфяка солому, поклала в него свое добро.
- Простите меня, - сказала она.
- Иди, иди, - ответил Алдоня.
Настя ушла к Семену Игнатову.
7
На другой день к нам поселился новый жилец: высокий, сутуловатый, в красноармейской гимнастерке и красноармейском шлеме. Все добро его состояло из плетеной повои корзины да потрепанной шинели. Он был глуховат от контузии и, может быть, поэтому застенчив. Пористое лицо с толстой нижней губой в черных крапинках - както разорвалась гильза, порох впился в кожу лица. Было в облике этого крупного, очевидно, сильного человека чтото смирное и даже этакое вахлацкое, что ли. Большие, с махорочной зеленцой глаза с грустной виноватостью смотрели не таясь. И говорил он как-то странно:
- Вот. Здравствуйте, стало быть. Так иль нет, да?
Петров я, Иван Яковлевич.
Вернувшись с работы, я не узнал нашу комнату: старая дымившая печка сломана, вместо нее сложена маленькая с плитой. Иван Яковлевич обмазывал чело. Мы с дедом молча взялись выносить битый кирпич, мыть полы.
- По печному делу, значит? - спросил за ужином Алдокпм.
- Чего? Печка-то без дров чего стоит? Не хитро сложить. А ведь ты, ковыль - белые кудри, наверно, комсомолец? - обратился ко мне Петров с едва заметной усмешкой в глазах.
Я сказал, что и не думаю комсомолиться, пусть занимаются зтим ученые, а меня под телегой оглоблей воспитывали. Отвесив нижнюю губу, он задумался, глядя мимо меня. Потом быстро стал хлебать кулеш. Встал, потянулся всем сильным телом, сел у порога и медленно стал свертывать цигарку. Таких огромных пальцев я ип у кого не видал.
- Вот, дедушка, за старое держишься и внука к себе пришил. Так иль нет, да?
- У меня, мплай, что старого, что нового - все в одну сумку положишь. Парню с таким ли багажом версты верстать по жизни?
И снова замолчали. Иван Яковлевич удивлял меня каждый день. В мастерских он посмотрел на работу токаря своими наивными глазами, потом встал за станок, и все, кто видел это, поняли: знает человек дело. Между тем он пока не определялся, а все ходил по хозяйству, осматривал в машинных сараях жнейки, плуги, вместе с механиком Муравгшым долго топтался вокруг паровой молотилки. С каждым днем Иван Яковлевич, улыбаясь, незлобиво задирал Алдокима:
- Внука-то, может, перед богом на коленки ставишь?
Чего?
- Ревнуешь к богу-то? К славе-то его? Окажи свою силу, мудростью удиви, покори человека - и в тебя поверят. Аль Андрпяшка покоя тебе не дает, петлн-то словесные мечешь кругом?
- Злится не на тех. Ворами считает всех подряд. Так иль нет, Андрей?
Загадочность этого вислогубого богатыря дразнила мое любопытство, и мне захотелось пощеголять перед ним своей грубой прямотой:
- Воровать всем хочется, только многие боятся, воруют лихие.
- И ты? - с неожиданностью спросил Иван Яковлевич, не прибегая к своим глупым "так иль нет, да?".
- Я уйду из совхоза, потому что не умею воровать.
Поначалу мне казалось, что я сказал это, чтобы удивить и огорчить Ивана Яковлевича. Потом мне понравилось мое намерение, и я всерьез заговорил об этом со стариком. Хотелось учиться, пожить среди настоящих людей, а не этих надоевших сквернословов. Механик Муравин одобрял мои планы.
- Пусть недотепы живут и радуются куску хлеба, а ты паренек с башкой. Пока горит душа, рвись вперед. Кому же учиться, как не сыну красного героя, - говорил он.
М уравин был старшим в мастерской, не позволял гонять меня за самогонкой, охотно рассказывал мне об устройстве движка, станков, а вечерами мы занимались с ним геометрией и алгеброй. В прошлом машинист паровоза, он за год до революции нанялся к помещику, чтобы подлечить кумысом легкие. Да так и остался.
