Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею
На следующий день, от отчаянья набравшись нахальства, я подошла к отцу и развязно сказала:
— Папа, я хотела тебя спросить (не попросить!), а если девочки будут очень меня уговаривать прокатиться на возу с сеном, может быть, тогда можно?
Лицо отца было непроницаемо. Ни одна жилочка на нем не шевелилась, а глаза за поблескивающим пенсне были плохо видны. Он задумался. Ожидание ответа было невыносимо томительно.
— Если будут очень просить, тогда можно, — холодно (как мне показалось) сказал наконец отец и поспешил по своим делам.
Взрыв счастья чуть не свалил меня с ног. Он понял, он понял, что не лениться я хочу, а кататься по небу на возу с сеном! Он понял, что сенокос скоро кончится, а с ним вместе уйдет мое счастье. И я уже больше никогда не почувствую себя ни небом, ни сеном, — опять я стану самой собой.
В этот же день, хоть меня никто не просил, я полезла на воз с сеном. А лежа наверху вдруг с горечью поняла, что чувство соединения с небом и растворения в нем не повторилось. Было хорошо, даже прекрасно, но я была — я, а небо было небом. Мы не соединились с ним больше и ощущение полета не посетило меня.
Потерялось это счастье где-то по дороге, пока я за него боролась.
ГРУНЯ
Не знаю — и никто не знал — сколько было лет пастушке Груне. Иногда мне казалось, что мы ровесницы, иногда, что она старше моей мамы. Маленький рост и тонкие ноги делали ее девочкой, горб и старообразное, исчерченное морщинами темное лицо — старухой. На голове всегда платок, на плечах мешок — и от холода, и от дождя, в длинной руке хворостина. У Груни в юбке были карманы-мешки, в один она прятала еду, в другой собирала грибы, ягоды и травки.
Наши с ней разговоры на опушке Ситниковского леса, где Груня пасла скот, носили непринужденный и задушевный характер.
Сидели мы на пеньках или прямо на траве, говорили тихо, а когда замолкали, отчетливо было слышно, как коровы пучками выдирают траву из земли, а потом долго и монотонно пережевывают ее — хруп-хруп-хруп-хруп. И грозный окрик Груни: «Возвернись, паскудина», если скотина заворачивала в малину. Иногда падала шишка с елки, иногда корова тяжело вздыхала и хлопала себя хвостом по боку, отгоняя слепней. Но в общем, было тихо, очень тихо.
Я любила слушать Груню, она знала много интересных вещей:
Свеклой — щеки красить.
Подорожник — кровь затворяет.
Столбики подорожника — понос лечат.
Березовый сок — от чахотки.
Березовым поленом — бородавки заговаривать.
Мак — от бессонницы.
Молодые побеги елок — от грусти.
Крапива — от ревматизма.
Всех Груниных рецептов и не перечислишь.
Если идет за грибами, надо было шептать: «Гриб, гриб, покажись, гриб, не хоронись», — и тогда грибы выскакивали из-под земли.
Если идешь по малину, присказка была такая: «Ягода красная, звездочка ясная, посвети мне».
Если в стаде первой шла рыжая корова — быть вёдру, если черная — ненастью, а рябая — к переменчивой погоде.
Солнце в тучу садится — к ветру, к худу. В облачко — к добру.
Груня считала, что рвать цветы не для лечения, а просто так — грех. И в этом вопросе у нас с ней были серьезные расхождения.
— Груня, а как же красота? Ведь цветы в вазе очень красиво.
— Красота в божьем мире, а не в вазе, — сердито отвечала мне Груня.
— Значит, по-твоему, все красиво в мире, а уродства в нем нет?
— Уродство за грехи дается. Вот мой дед Панкрат человека убил, а у меня горб-то и вырос.
Никак я не могла понять, какое отношение может иметь убийца Панкрат к Груниному горбу.
— А он жив, твой дед Панкрат?
— Помер: загасил свою жизнь в кадушке с квашеной капустой.
— Как загасил жизнь в квашеной капусте? — поражалась я.
— А вот так: утопился!
— Он утопился с горя, что у тебя горб вырос?
— Меня и в поминках не было, когда он помер, — заявляла Груня и смотрела на меня победно, а связь между Панкратом, квашеной капустой и Груниным горбом тем временем все больше и больше запутывалась.
— Значит, он утопился в квашеной капусте оттого, что человека убил? — робко спрашивала я, желая внести хоть какую-то ясность в понимание тревожной Панкратовой судьбы.
— Не, набулдыжился самогоном, полез в кадку с капустой, голова и перевесила — он-то утоп, а я с горбом выродилась.
— Груня, у тебя горб не из-за Панкрата вырос, а оттого, что тебя уронили в детстве, — пробовала я убедить Груню, но она была неубедима, у нее было твердое мнение насчет всего и переделать ее было невозможно…
— Погляди на небо, — говорила Груня, оскаливая в улыбке свои серые волчьи зубы, — видишь, души летят?
— Какие души, Груня?
— Праведные!
— Груня, ну зачем ты говоришь чепуху, это же облака.
— Дура ты, Туська, хоть и директорская дочка, — не облака это, а души. Вглядись позорче — все лица и лица…
Я вглядывалась и действительно начинала улавливать в облаках разные фигуры — людей, зверей, птиц. Были и лица (не знаю, праведников — или еще чьи-нибудь). Но меня больше, чем души праведников, интересовало то, что небо с передвигающимися облаками, выстраивающими все новые и новые картины, было очень красиво и на него хотелось смотреть неотрывно.
А Груня тем временем зловещим голосом поучала: «И в земле души, и в птицах души, и в букашках души — и давить их нельзя, а давить можно только комаров и слепней».
— Ишь, какая хитрая ты, Груня! Комары и слепни тебя кусают, так их давить можно? А клопов нельзя?
— Клопов нельзя, — печатала она…
Груня учила меня различать лица праведников и в коре деревьев. Почему одни праведники поселились в облаках, а другие такие же праведные — в коре деревьев, я понять не могла. Но это было и неважно, и, несмотря на разногласия по вопросам Панкрата, квашеной капусты и лиц праведников, разговоры с Груней были очень содержательные. Она знала лес как свои пять пальцев. Научила меня по деревьям и по солнцу находить дорогу, по траве понимать, кто проходил по лесу, делать чернила из шариков, наросших на листьях дуба, чистить медный самовар ягодой бузины, по-разбойничьи свистеть в осоку, зажав ее между большими пальцами, определять дно и глубину реки по ее течению, выжимать выстиранное белье. Много чему она меня научила…
Вечером, когда Груня пригоняла стадо домой, она держалась угрюмо и недоступно. Мрачно ела она свой обед на кухне, поевши, слонялась немного по двору, тоскливо улыбаясь неизвестно кому, из-под своего надвинутого на нос платка, а потом разом исчезала куда-то. Так я и не знала толком, где она жила и куда скрывалась на ночь.
