Юрий Бондарев - Выбор
— Володька не соврал, — поддержал вскользь Илья и взял папиросу охотно, зажег спичку, давая первым прикурить Владимиру. — Мы этот вопрос почти решили.
— Вы курите, мальчики? — удивилась Маша. — Вы там, на оборонных работах, научились? Какие-то вы странные, на самом деле взрослые стали… В армию, я уже догадалась, что в армию, — повторила она и покусала губы. — Ах, как я тоже хотела бы в армию! Но ничего, ничего не выйдет. Я не могу бросить маму.
Илья, прищурясь от дымка папиросы и, казалось, ни о чем трудном не думая, сказал:
— Машенька, ты чересчур красива для армии. Дуэли среди мужчин начнутся. Так что уж сиди с мамой и жди нас. А точнее — Володьку. У меня пять родинок на левом плече — значит, впереди судьба скитальца, как цыганка нагадала. Да если и убьют, беда небольшая: поплачут и перестанут. Верно ведь?
(Зачем он сказал тогда эту роковую фразу?)
Маша прямо посмотрела на Илью, точно угадывая причину непробиваемой его несерьезности, его бездумной шутки над тем, над чем нельзя было смеяться, но тоже сказала тоном легкомысленной беспечности:
— Как все невероятно смешно! Пять родинок на левом плече? И как это романтично, какие-то испанские повести Мериме! Не Кармен ли нагадала, Илья?
— Хуже, — Илья притворно вздохнул. — Хотя цыганка была фантастической красоткой. Ресницы два метра и ноги, как у богини.
— Хуже? Хуже кого? — взмахнула мохнатыми ресницами Маша. — Как это понимать — «хуже»?
— Хуже в том смысле, что таких, как Кармен, в мире уже нету, — Илья сожалеюще пощелкал ногтем по папиросе. — Красота измельчала, а всякие сантименты давно пора в музей сдать. Устарело, как каменный топор.
Маша напряженно выпрямилась.
— Глупо! И даже не вызывает жалости. Я всегда знала, что ты груб, как камень. Твой бокс и твои мускулы — достаточное тому доказательство. Что же это за музей открылся? Где?
— Откроется. Музей сантиментов. Мы живем в грубый век силы. Впрочем, я не шучу! — Он поперхнулся дымом, смеясь, выказывая отличные, ровные зубы. Я действительно подумал, что в армии ты можешь устроить переполох. Ведь чокнутых дураков еще много, и каждый считает себя неотразимым красавцем, созданным для сентиментальной чепухи.
— Вот уж глупость, которая потрясает меня до глубины души! — воскликнула Маша, удивленно пожимая плечами. — Может быть, ты… Может быть, ты ревнуешь меня?
— Правильно, — сказал Илья.
— С каких же это пор?
— Не имеет значения.
— Почему же не имеет? Земля полна слухами, что ты не без успеха ухаживал за тренершей в волейбольной секции из спортивной школы. Неотразимая белокурая красавица. Не помню, как ее звали… Кажется, Полина?..
Илья докурил папиросу, швырнул ее на решетку водостока, где сумеречно мерцала корка льда и жестяно торчал из него не смытый дождями, вмерзший уличный мусор, притянул Машу за локоть, заговорил с той взрослой фамильярностью, когда трудно было понять, в шутку он говорит или всерьез:
— Ты неплохой малый, и не знаю, как Володьке, а мне немного нравишься. У тебя ресницы гораздо длиннее, чем у той цыганки.
— Это что же такое? Милые шутки? Объяснение в любви, что ли, в стиле Дон-Жуана? — Маша блеснула глазами по невозмутимому лицу Ильи и, озябнув, подняла воротник, засунула руки в карманы пальто. — К чему это ты говоришь? Ах, понимаю! Демонстрация самонадеянности… Не спутал ли ты меня с Полиной или какой-нибудь другой влюбленной в тебя грешницей из спортивной школы?
— Ни с кем не спутал. Никакая не демонстрация, — сказал Илья тем же тоном наигранной опытности. — Просто нам прощаться надо и давай целоваться…
Маша вскинула голову.
— Как то есть целоваться?
— В лоб целуют маленьких детей. А тебя — в губы, конечно. Показать, как?
— Это забавно. Попробуй, если у тебя получится.
С закинутой головой она стояла, смотрела на него, не вынимая рук из карманов, подставив сомкнутые вопрошающие округленные улыбкой губы навстречу какому-то близкому ужасу, и он, нисколько не стесненный, как будто привычно делал так каждый день, притянул ее за локти и медленно прижался губами к ее улыбающимся губам таким смелым долгим поцелуем, что она легонько стала отклоняться назад, затем вынула руки из карманов, уперлась ему в грудь, осторожно отжимая его, наконец, задыхаясь, освободила свой испуганный рот, прикрыла его пальцем, выговаривая странным шепотом:
— Зачем ты так грубо? Если ты со мной прощаешься, то неужели ты хочешь, чтобы я запомнила твою грубость? Нет, ты какой-то фавн, питекантроп…
— Разве? Грубость? Питекантроп? — ласково усмехнулся Илья. — Просто у тебя вкусные губы. Можно еще?..
— Нет, не надо! — Она отстранилась, бледнея, и с фальшивой, неумеренной поспешностью подошла к Владимиру, а он сразу упал в глубину ее туманного взгляда и потонул в ее зрачках мучительно. — Мы с тобой тоже должны проститься? Что ж, поцелуй, пожалуйста…
Колючая спазма сдавливала горло, и он не мог произнести ни звука в те минуты, когда Илья говорил с Машей и целовал ее, не стесняясь его, как бы считая это вполне допустимым при их дружбе, и то, что Илья на ее слова о грубости ответил ласковой усмешкой мужской опытности, а она испугалась его шутливой настойчивости и, как за спасением, кинулась прощаться с Владимиром — все было до бессилия открыто и непонятно, хотя все выдавал ее взгляд, дрожание ее ресниц, растерянное покусыванье губ — и он повернул голову в сторону, чтобы не видеть ее лица, и молча пошел по улице, боясь не сдержаться и обнаружить то, чего стыдился. Слезы душно заслоняли дыхание, и, наверное, надо было для облегчения освободиться от них, но он не умел…
А ранняя темнота заволакивала улицу, металлически пахло инеем, гарью бумажного пепла, который сыпался и сыпался в воздухе, и красноватое зарево пожара в центре растекалось над заборами, черно выделяя сеть нагих ветвей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В дверь позвонили.
Васильев сказал рассеянно: «Пожалуй, на сегодня кончим», — и положил палитру на стол, отомкнул замок (он запирался во время работы) — и в мастерскую, стуча каблуками сапожек, вошла Виктория, в монгольской дубленке, отороченной белым мехом, и сразу запахло уличным ветерком, свежестью утреннего морозца. Она холодными губами поцеловала отца в небритую щеку, взглянула темно-серыми, Марииными, глазами на Щеглова, позирующего в кресле, сказала:
— Здравствуй, па, здравствуй, дя!
И тотчас Эдуард Аркадьевич чрезвычайно проворно вскочил, выражая восхищение, любовь, рыцарскую преданность, и летящей балетной походкой, мелькая зелеными безупречно узкими брюками, сверх меры восторженно подбежал к Виктории, принялся растроганно целовать ей руки, приговаривая при этом журчащим голосом:
