Дневник отчаявшегося - Рек-Маллечевен Фридрих
Кстати, недавно в Мюнхене я присутствовал на экстренном судебном процессе, который, вынося приговор шестидесятипятилетнему врачу за валютное преступление, приговорил его всего лишь к восьми годам тюрьмы, он хотя бы избежал гильотины. В тусклый, темный и затхлый зал, на закопченной стене которого висела случайно оставленная фотография старого регента, заглянули, будто в окно другого мира, в качестве подсудимого — трясущийся, униженно заикающийся старик, в качестве обличителя и главного уличающего свидетеля — запредельно шикарная белокурая куртизанка — швейцарка, между прочим, и деловой компаньон старика. Два профессиональных судьи в качестве заседателей, а в качестве председательствующего судьи, с сердитым лицом, тварь, скотина, поднявшийся из самых глубин Нижней Баварии партийный громила…
Не тот печально известный человек по фамилии Штир, который несколько дней назад отправил брата и сестру Шолль [222] на гильотину и которого мы завтра вытащим из ада на наш трибунал… кажется, он человек из Росдорфа, который еще вчера был юридическим советником и подпольным адвокатом в Платтлинге.
Теперь этот аутсайдер выплескивает свою десятилетиями копившуюся обиду на «студентов», и этот старый неудачливый доктор, на которого доносит швейцарский постельный кролик, как раз подходящий объект для него. Сам суд проходит в темпе скоростного поезда, белокурый кролик пылает национал-социалистической преданностью, когда повторяет свой донос, старик запинается на трех словах, и его тут же перекрикивает председатель Верховного суда. Оба заседателя, узнав меня и устыдившись, избегают моего, вероятно, несколько ироничного взгляда, задают несколько вопросов, стремясь к объективности и чтобы придать себе видимость правоты. Старик замечает такой поворот событий, вроде бы набирается смелости и начинает говорить, но тут же получает нокаут — разыгрывается ужасная итермедия…
Мудрый и справедливый судья, который до этого с ошибками писал разные прошения для искалеченных крестьян и деревенских неплательщиков налогов, вдруг выкрикивает в зал: «Чушь!» — грохает стопку папок на стол, лишая старика речи, багровеет от гнева, а затем делает то, чего до него не делал ни один судья: вскакивает со своего места, бежит к старику, держит сжатый кулак у него под носом и кричит: «Так, если вы будете продолжать говорить бред, я дам вам в морду!».
На этом слушание доказательств завершается, и подсудимому может быть вынесен приговор. К восьми годам тюрьмы, что в его преклонном возрасте, скорее всего, означает смерть за решеткой. Я ухожу. Вспоминаю английский парламентский суд, который отправил обвиняемого Карла Стюарта на эшафот с почетным эскортом, так сказать, из почтения к былой славе его короны, а также из почтения к смертным страданиям человека. А еще вспоминаю ненавистный французский Конвенционный трибунал, который отправил в тюрьму портретиста по просьбе осужденной Шарлотты Корде перед ее казнью, потому что убийца Марата хотела сохранить свой портрет для потомков в качестве «поучительного примера». Это было почти сто пятьдесят лет назад, почти день в день, и за это время мир морально опустился до уровня этого маленького человека, который ведет заседание по даче показаний, указывая на свой крепкий мужественный кулак, и «бьет» обвиняемого, если тот не признается. Я думаю об этом и с грустью иду по городу, сильно пострадавшему от последнего воздушного налета, некогда такому веселому и красивому. В этот час я впервые слышу о смерти брата и сестры Шолль.
Этих молодых людей я никогда не видел. Об их деятельности в мое сельское уединение проникали лишь отдельные слухи… Подробности такого значения, что не хотелось им верить. Они первыми в Германии набрались смелости и признались в содеянном, они, кажется, открыли движение, которое продолжится после их смерти, и тем самым посеяли семя, которое, как и всякое мученичество, прорастет.
Они шли на дело решительно, почти под угро-зой смерти, их предал жалкий университетский сторож, который, опасаясь нападений и актов возмездия, попросился под охрану. Они были осуждены таким вот судьей, похожим на человека из Росдорфа, умерли в ореоле мужества и готовности к самопожертвованию и поэтому достигли предела желаний.
От их молодых товарищей я узнаю кое что о прошлом. Они жили замкнутой жизнью, происходили из доброй швабской семьи, жили тихо и почти в сектантском уединении и были окружены ореолом, который дает ранняя героическая смерть. Их поведение в суде — особенно девушки — было великолепным, они выплеснули свое презрение в лицо суду, партии и страдающему манией величия хвастуну Гитлеру и в конце концов сделали нечто такое, что обдало оставшихся в живых ледяным дыханием вечности. В своем заключительном слове, как когда-то осужденные тамплиеры поступили со своими кровавыми судьями, они потребовали, чтобы их судьи и их подручные «предстали перед судом Божьим в течение года». В случае с казненными тамплиерами это всегда приводило к тому, что уже через год не было в живых папы Климента V и короля Франции Филиппа IV. Перед нами то, что произойдет здесь в течение года.
Но они спокойно ушли, благочестиво и с большим достоинством пролив свою молодую кровь. На их могиле может сиять изречение, перед которым краснеет вся нация, живущая десять лет в глубоком позоре: «Cogi non potest quisquis mori scit… тот, кто умеет умирать, не может быть побежден». Разве не все мы, пристыженные, должны однажды совершить паломничество к их могилам?
Это произошло с молодыми людьми — последними и, даст Бог, первыми немцами великого возрождения. С герром Гитлером дело обстоит так, что в наши дни, когда соборы и все памятники великого прошлого тонут в пыли вместе с городами, он занят контрапунктом и гармонией, создавая основы национал-социалистической музыки. В то время как герр Геринг недавно был замечен на одном из светских приемов в длинном горностаевом пальто, доходящем до щиколоток, с красным поясом из сафьяна, обшитым крадеными бриллиантами, и в красных сафьяновых сапогах. Не сомневаюсь, что он хорошо выглядел в этом наряде — маршал, который никогда не командовал на поле боя. Но не тот ли это несчастный Калигула, который незадолго до окончательной вспышки своего безумия тоже предстал перед изумленным народом в красных сапогах из сафьяна?
Август 1943
Клееблатта, моего врача-консультанта, я застаю в глубочайшей скорби из-за смерти на гильотине его пасынка, который составлял листовки, распространяемые братом и сестрой Шолль, и был обезглав-лен вместе с двумя юными мучениками: с трудом Клееблатту удалось спасти труп из чана с лизолом в анатомичке. Тем временем мертвые продолжают свою работу даже из своих могил, и то, что они продолжают делать, равносильно систематическому изнашиванию нацистского административного аппарата. Вот уже несколько недель среди нижних эшелонов их иерархии, среди всех руководителей районов, руководителей местных групп и командиров баз я замечаю демонстративное отстранение от режима. Омерзительная манера, в которой они подчеркивают перед всем миром свое пресыщение, недовольство сложившимися условиями, презрительно отбрасывают официальные письма на почте и угрюмо заявляют, что «сыты по горло мошенничеством». В чем секрет этих перемен? Все эти господа недавно получили письма от некоего «революционного руководителя», который возложил на них ответственность за выполнение служебных обязанностей, упрекнул их за прошлые доносы и другие прегрешения и пригрозил репрессиями в случае их продолжения. По счастливой случайности мне в руки попали такие письма. «У нас есть письменные свидетельства Вашей деятельности с 1933 года, за которую вы ответите после падения гитлеровского режима. Исполнительный комитет обращает Ваше внимание на то, что отныне Вы будете находиться под строжайшим наблюдением. Если мы обнаружим хоть один случай деятельности в пользу нынешнего режима или нападения на политических противников, смертная казнь, предусмотренная в отношении Вас, будет распространена на всю Вашу семью. Приговор будет приведен в исполнение через повешение в день свержения». Они делают свое дело, эти письма, невероятным образом перекомандированные, они отправляют-ся в расположенные далеко почтовые отделения, то есть те, что предназначены для Баварии, приходят из Инстербурга, а те, что для Восточной Пруссии, вероятно, из Бадена или Вюртемберга. В любом случае работают они превосходно. Мелкие сатрапы больше не действуют, школьных учителей снова можно увидеть в церкви, лидер женского союза скрывается, местная «ячейка» с завидной пунктуальностью заболевает, как только ей необходимо провести собрание. Во время поездки в Мюнхен я делю купе с женой врача из Тростберга, который в 1938 году в качестве главного врача должен был отказывать всем евреям… даже в случае несчастных случаев. Теперь жена рассказывает мне о растущей нервозности мужа, который постоянно говорит о бессмысленности жизни, об отступлении от партийных догм и даже задумывается о самоубийстве. Причина? Один из этих таинственных исполкомов лишил его медицинской лицензии. «За бесчеловечное и недостойное поведение». «Вступает в силу в день переворота». «Подлежит наказанию». Кроме того, курьеры, которые перевозят эти письма через всю Германию, рискуют жизнью в каждой поездке. Позавчера меня посетил В., он возглавляет эту организацию, состоящую из студентов, художников, интеллектуалов. Человек, глубоко озлобленный смертью сына на войне, который в свои шестьдесят три года имеет упругость тридцатилетнего и выглядит с лишенным плоти лицом, как сама смерть. Так я присоединяюсь к фаланге мужчин, которые отныне балансируют на тонкой грани между жизнью и смертью. Мы беседуем всю летнюю ночь до рассвета; о будущей пропаганде, об английской радиослужбе, которая так возмутительно невежественна в отношении настроений, действительно преобладающих в Германии, о будущих пунктах программы. Вот некоторые выдержки…
