Алексей Кольцов - Письма
Не знаю, что я буду делать в Питере, но все мне почему-то быть книгопродавцем не хочется. Торгаш — мерзкое слово, гадко шумит в ушах. Если б воля, — поехал бы по России, проездил бы хоть год. Вот чего всей душой хотел бы я; но это все впереди. Прощайте. Всего вам желаю больше, чем себе. Алексей Кольцов.
55
Кн. П. А. Вяземскому
1 марта 1841 г. Воронеж.
Ваше сиятельство, князь Петр Андреевич! Дело мое в седьмом департаменте Правительствующего Сената кончилось, хотя не совсем еще, но все-таки, слава Богу, хорошо; по крайней мере и остановилося взыскание на время, и дана возможность оправдать себя. Письма ваши мне помогли как нельзя лучше, а без них я ровно бы сам собой ничего не сделал; с ними все меня приняли довольно ласково, выслушали мою просьбу, и все судьи мои вообще захотели помочь мне и помогли. Вам, добрый князь, я обязан снова; вы, как дух-защитник притесненных, даете руку помощи людям беспомощным и помогаете им и словом и делом. Благодарю, коленопреклоненно благодарю вас, за все сделанные вами мне благодеяния. Не подумайте, ваше сиятельство, что я, притворно изгибаясь и подличая вам на одних словах, только льстил бы вам. Нет, вы сделали для меня то, чего не сделал мне никто на свете. Дела моего отца были так дурны, что их поправить без вас никогда б ничем не мог, я бы их вечно б не поправил. Полицией настоятельно требовали деньги, а денег не было, взять было негде, а она и знать этого не хотела, ей вынь да положь. Просил людей помочь беде, — людям чужая нужда смешна, всяк живет для себя, и все заняты своей заботой; а что другим плохо — им дела нет.
Теперь, слава Богу, положение наше стало лучше, и я начал дышать свободней. Теперь и в наше семейство стала приходить порою мирная радость, и начало уже в нем показываться небольшое довольство. Часто я по целым часам смотрю на отца, на мать, на сестру; их жизнь как-то идет теперь полнее, лица не омрачены печалью, время проходить незаметно, и я радуюсь, как ребенок. И всем этим обязаны мы вам, ваше сиятельство, одним вам. Благодарю вас, тысячу раз благодарю; вы сделали для меня много, и я никогда этого не забуду. Душою любящий вас, покорнейший слуга Алексей Кольцов.
Как приехал в Москву, тотчас же поручения ваши выполнил. Доктору Иовскому сказал о положении его дела, книгопродавцу Кузнецову о книге, княгине Щербатовой ваш подарок доставил; она была чрезвычайно рада, искренно благодарить ваше сиятельство за него и за память о ней.
56
В. Г. Белинскому
1 марта 1841 г. Воронеж.
Тысячу раз, милый мой Виссарион Григорьевич, простите меня за ничем неизвинительное молчание, и долгое, и неуместное! Что ж делать? — виноват и опять виноват, и только. Положим, в Москве я жил последнее время дурно, грустно, гадко; какая-то дрянь убивала мою душу. Ну, а в Воронеже? — Это другое дело, о Воронеже после… Этот бездушный городишко прислужился мне вдруг чертовски, и он теперь имеет уж для меня другое значение. Но о Воронеже после.
В Москве я прожил до второго дня масляной; насилу выбрался. Писал к старику о деньгах, он не прислал; ехать было не с чем, спасибо одному человеку — вызволил, и я давай Бог ноги. Дело мое там кончилось весьма порядочно. Дома после меня дела у старика шли дурно, он больше ничего без меня не делает, как расстраивает последнее состояние, и я принялся снова по-здорову улаживать дела, которые, сказать по совести, не очень веселы, и кажется, я с ними провожусь полгода. А о выезде моем в Питер прежде года нечего и думать; дай Бог в год управиться! Да и то, если поеду, — безо всяких средств, разве можно будет взять тысячу рублей: что было, все убито чисто: нескладно, мелко и тесно.
Однако ж я не горюю, привык, стерпелся, большие горы перешел, маленькие не так стали страшны. По силе мочи тружусь и живу, и живу чертовски хорошо; так живу, как никогда не жил. Жизнь переменилась, недоступная дверь блаженства растворилась для меня. Один человек так перестроил весь Воронеж, весь мир, весь свет, всего меня. Откуда и как все это пришло и сделалось, и сам еще хорошенько не знаю. Много лет небосклон мой покрывала черная безрассветная туча пустоты, горя, забот; — и не было уж у меня ни одной надежды, ни одного желанья; все и везде одно и одно: ничто. И я привык к этому «ничто» и со всем распрощался, и на все окружающее махнул рукой; все свое считал чужим, и, признаюсь, на смерть и на ничтожество я уже начинал посматривать довольно благосклонно, и уже видел там, в них порою часть себя. Но все прошло, как сон перед чудесным сном действительности.
В Воронеже у меня была одна знакомая женщина, знакомая давно; и я ее любил, но молча, но так, как любим мы душою милые создания. Ухаживал за нею года два «безмолвно, безнадежно». Я ей из Москвы и из Питера писал много писем; в ответ ни полстроки. Приезжаю домой, являюсь к ней, — и словом: мы с ней сошлись. Надо вам знать сначала, что это за женщина: чудо! С меня ростом, брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образована порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях. Голубые большие глаза, черные брови, тело — мрамор, темно-русые волосы, коса — шелк, дивная коса, ножки лучшей нет в Воронеже, и — что больше — она меня немножко любит…
Всю жизнь мою я не жил такою жизнью: ни дня, ни минуты; а если и жил, то когда-то давно, в огне первой юности, и то, может быть, жил тогда так, потому что сама кровь была кипятком. Теперь и эта полуостывшая холодная кровь закипела бывшим огнем, но пламенней, но этот огонь продолжительней. Этому наслаждению конца нет; я весь утонул в блаженстве до самозабвения, до исступления. Она в одну минуту сделала из меня другого человека, и я уж не на шутку боюсь за себя. Теперь буду писать к вам чаще: есть о чем писать. Порадуйтесь моей радости; на томительном полдне моей жизни засветила, наконец, и для меня звезда блаженства. О другом я писать теперь ничего не могу, и другого, кажется, ничего у нас особенного нет.
«Отечественных Записок» номер весьма хорош, я видел его еще в Москве, но не читал. Здесь в Воронеже еще не видал. Второй у нас еще не получен. Андрей Александрович что-то поскупился: нынче год не присылает мне «Записок» и, вероятно, не пришлет. Я это отношу к тому, что дела журнала, несмотря на ваши уверения к Боткину, все-таки идут дурно. Не знаю, как в других местах, а у нас все в одно слово говорят теперь, что «Отечественные Записки» — самый лучший журнал. Самые поклонники «Библиотеки» на стороне «Записок». И ваши мнения о Марлинском, наконец, принимают за святую истину, что меня порадовало.
Скажите, пожалуйста, Андрею Александровичу: отчего так запаздывают «Записки», и не все получают в одно время. Одни получили недавно 1 No, а другие еще не получали до сей поры; а 2 No еще никто не получать. «Пантеон» первый No тоже еще не получали, а недавно пришел прошедший, за прошлый год; а между тем «Библиотеки» и «Сына Отечества» получены и другие номера; «Русский Вестник» и «Москвитянин» — также. Уж нет ли какой тут с чьей-нибудь стороны штуки? Явно, что их где-нибудь удерживают. Первый No «Современника» я давно получил.
