Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь
— Да вот как раз получается, что на один. Сегодня же в ночь должен выехать в обратную дорогу. Так сложились обстоятельства…
Минусинского исправника надворного советпика Мухина Порфирия Константиновича сестры Окуловы прозвали Порфишкой. Мухин знал о данном ему прозвище, но не обижался, ибо главным его правилом было избегать всяких конфликтов и осложнений со ссыльными. Начальство в этом, видимо, усмотрело его слабость и прислало на его место из Енисейска нового исправника. Подполковник Стоянов превыше всего ставил «порядок и дисциплину», которую он решил внедрить во вверенном ему округе с первых же дней пребывания в Минусинске.
— А скажи, Ненашкин, — говорил Стоянов, листая журнал надзирателя, в котором должны были ежедневно расписываться ссыльные, — почему это росписей у тебя нет? Ты что же, каналья, ленишься навещать ссыльных?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — таращил водянисто-серые слезящиеся глаза надзиратель, — хожу ежедень, отказуются.
— Как так «отказуются»? Исправнику докладывал?
— Не единожды.
— А он?
— Не изволили дать на сей счет указания…
Стоянов шевельнул густыми черными усами под огромным горбатым носом, кинул журнал на край стола и, сверля надзирателя круглым глазом, приказал:
— Сегодня же, немедленно… старосту ссыльной колонии… ко мне!
Одноэтажное деревянное здание полицейского управления, выходящее на площадь к Троицкой церкви, находилось всего за два квартала от дома Суслонова, где жил Кон. Феликс появился перед очами Стоянова уже через полчаса.
— Вам известно, господин Кон, по какому поводу я вас вызвал? — спросил Стоянов, откинувшись на спинку стула.
— Да.
— Очень хорошо.
Феликс взял стоявший у стены стул и сел сбоку от стола.
— Хорошо, что вы подняли этот вопрос, — сказал он, — надо его выяснить до конца.
— Но я вас не приглашал сесть, — сказал Стояной, шевеля вскинутой ко лбу изломанной лохматой бровью.
— Нет, вы пригласили. — Голос тверд, а сам Кон необыкновенно спокоен, как всегда, когда чувствовал стычку с представителем власти. — Раз вы сидите, этим самым вы пригласили меня сесть.
Стоянов кинулся грудью на край столешницы. Глава мечут молнии:
— Я этого не допущу! Вы в присутствии!..
Сидевший в углу за небольшим столиком пожилой секретарь поднял на лоб очки, с любопытством ожидая, чем все это кончится.
Феликс говорит медленно, даже как-то мягко:
— Не допускайте!
— Я вас приговариваю к двухнедельному аресту, — вскакивает с места Стоянов.
— Принимаю к сведению, — спокойно соглашается Феликс. — Будьте любезны дать мне копию постановления.
— Я велю выдать его вам сейчас же. — Стоянов смотрит на секретаря, и тот, торопясь, выписывает злополучную бумагу.
— А теперь, — говорит Феликс, складывая белый лист пополам, — я обжалую это постановление у губернатора.
— Как вам заблагорассудится. Но прежде вы отсидите две недели.
— Нет, не отсижу. Вам официально объявлено об апелляции губернатору.
Стоянов вопросительно воззрился па секретаря. Тот кивает: да, совершенно верно, до решения по апелляции арестовать нельзя. И подполковник, сообразив, что переиграл, рычит сквозь плотно сжатые зубы:
— Я вас больше не задерживаю, господин Кон.
Феликс молча вышел. Глядя ему вслед, исправник вдруг почувствовал, что с этой минуты его, Стоянова, в Минусинске ждет, пожалуй, больше неприятностей, чем удовольствия от сознания своего всевластия. Спросил у секретаря:
— Чем живет этот господин, кроме официального пособия? Ведь у него жена и двое детей?
— Да. Господин Кон служит письмоводителем у господина барона Гадилье…
— А-а, это мировой судья. Между прочим, он такой же барон, как я турецкий Осман-паша. Курт Александрович — обыкновенный латышский мещанин.
— Однако всем он рекомендуется бароном.
— Это его личное дело. А вот какое он имел право брать ссыльного в свою канцелярию, это уже не личное дело, а нарушение «Устава о ссыльных».
Секретарь знал, что исправник не любил Гадилье, но позволявшего ему вмешиваться в свои дела. Сухой и надменный со всеми, мировой судья не делал исключения и для исправника. Секретарь подлил масла в огонь:
— Мы запрашивали господина барона. Он ответил, что прежний судья коллежский секретарь Ширяев оставил много запущенных дел, а грамотного письмоводителя в Минусинске найти невозможно.
— И Порфирий Константинович удовлетворился таким ответом?
Секретарь пожал плечами.
— Ну, ясно. И тут та же картина — распущенность, самовольство. Но я положу этому конец. — Подполковничий кулак опустился на столешницу, покрытую зеленым сукном, однако, не столь уверенно, как можно было бы ожидать: Стоянов не мог освободиться от предчувствия, что в Минусинске его увесистый солдафонский кулак может повиснуть в воздухе.
На другой день в городе уже вся интеллигенция, все чиновники знали, что исправник собирается наложить на Кона двухнедельный арест. Первыми, кто встретился Стоянову, отправляющемуся в полицейское управление, были два приятеля — секретарь городской управы Рымарев-Черняев Григорий Яковлевич, весьма гордившийся своей дворянской фамилией, и акцизный начальник Адрианов Алексапдр Васильевич. Черняев, подкручивая ухоженные усики, спросил соболезнующе:
— Что, Александр Иванович, нервишки не выдерживают? Тяжела, выходит, служба…
— Не понимаю вас, Григорий Яковлевич, — сухо проговорил исправник.
— Я имею в виду ваше столкновение с поднадзорным Коном…
Адрианов хотя вроде бы и тряс сочувственно распущенной старообрядческой бородой, но было видно — рад, что для полицейского чина предполагается неприятность, тем более досадная, что в сущности представляет собой сплошную нелепость.
Только от Черняева и Адрианова отделался, как новая встреча: на улицу Александра Второго выскочила с Михайловской улицы пролетка крестьянского начальника пятого участка Сергея Павловича Ордынского. Сергей Павлович, еще месяц назад носивший тоненькие усики, теперь отпустил узенькую, от виска до виска, на татарский манер, бородку, тронул кучера за плечо и, когда пролетка остановилась, приподнял шляпу и без всяких предисловий с вопросом:
— Александр Иванович! За что же это вы Феликса-то Яковлевича решили за решетку упрятать?
Стоянов осклабился, давая понять, что принимает вопрос Ордынского за шутку, а сам злобно подумал: «Ну и наперло же вашего брата в этот пыльный городишко! А все железная дорога виновата. Прежде, бывало, чиновника с университетским значком в Сибири и по губернским-то городом не скоро встретишь. А теперь они на каждом шагу в глаза лезут, и всяк себя с тобой на равной ноге норовит держать. Нет, этому надо положить конец!»
