Александр Волков - Опасная профессия
— Не клади трубку, подожди минуточку.
Прошло буквально каких-нибудь десять минут, а может даже меньше, и я снова услышал голос Мамлеева:
— Саш, пошла уже машина, запиши номер, будет сейчас у тебя, у подъезда. Садись и приезжай, тебя ждет Гребнев.
Гребнев был первым заместителем главного редактора «Известий». В то время Аджубея там, естественно, уже не было, а новый главный редактор меня не знал. Поехал я и, надо сказать, был просто поражен теплотой приема. О Гребневе известинцы вспоминают по-разному и не всегда самым лучшим образом. Вспоминают его осторожность (прозвище у него было «тишайший»), вспоминают его знаменитое: «Иди, иди, организуй свою газету и там печатайся, а в нашей газете этого не будет» или «Иди, иди и организуй свою партию», что говорилось, когда он снимал статью, а автор с ним спорил. Но все-таки не зло вспоминают. Он был истинным газетчиком, как и все известинцы. И когда в трудный момент я пришел к нему, он встретил меня, как говорится, с распростертыми объятиями, усадил в кресло и сразу сказал:
— Наверное, ты поймешь, что мы не можем предложить тебе сейчас должность члена редколлегии. Спецкором секретариата пойдешь?
Предложение было просто-таки прекрасным, потому что спецкор секретариата — живая и уважаемая должность в редакции. Я даже растрогался. Сказал, что, конечно же, согласен. Весь разговор продолжался буквально минуты, мы условились о повторной встрече, уже после заседания редколлегии в «Советской России», и я уехал в свою, теперь уже бывшую редакцию. Там в отделе уже накрыли стол, то есть один из письменных столов, как это было принято у нас в торжественных или грустных случаях, стояли стаканчики, лежала какая-то колбаска…
На другой день с утра мне позвонил Зародов:
— Ты что там завел какие-то шашни с «Известиями»? — услышал я его возмущенный голос. — Не мог что ли немножко подождать? Ведь я же тебе передал через Егора, что позову в «Правду», чего уж немного-то не потерпел?
— Терпел, — говорю, — Константин Иванович, но меня просто увольняют сегодня.
— Как увольняют?! — удивился он.
Через несколько минут я уже был этажом ниже, там, где помещался кабинет первого заместителя главного редактора «Правды». Когда рассказал, что случилось, Константин Иванович, глазом не моргнув, предложил:
— Иди спецкором к нам. Большего я тоже, к сожалению, тебе предложить пока не могу. Но спецкора предлагаю. Ты посиди, я сейчас схожу к Зимянину, чтобы уж все было точно.
— Константин Иванович, подождите, я же принял предложение «Известий»!
— Да, — задумался он, — отказаться нехорошо…
Он, кстати, и узнал о том, что я веду кое-какие переговоры в «Известиях», как раз от Гребнева. Опытный известинский зам., готовя мне место в редакции, счел нужным позвонить Зародову и, ничего не сказав о моих проблемах, просто завел разговор, что, мол, собирается к нам перейти Волков, как ты его оцениваешь… Зародов очень хорошо обо мне отозвался, но тут же и начал звонить мне. Теперь он предложил:
— Собери-ка ты вместе друзей-известинцев, правдистов, россиян и посоветуйтесь, как быть. Но мое мнение такое: если ты пойдешь в «Известия», то получится, что тебя подобрали в безвыходном положении бывшие твои коллеги и друзья, а если пойдешь в «Правду», то картина будет совсем иная — это вроде как повышение даже. Смажется скандальность этой истории, и она быстрее забудется…
Не помню уже — сразу он пошел к главному редактору или это было позднее, но пошел. Подробно рассказал ему всю историю и честно предупредил: начнутся, конечно, звонки, будут, конечно, давить. «Х… с ним, отобьемся», — ответил Зимянин, набиравший в то время силу. Убедительная для меня, надо сказать, была формулировка!
И вот заседание редколлегии «Советской России». Во главе стола сидит Московский, кругом — все члены редколлегии, я, как подсудимый — на противоположном от Московского конце стола. Генерал сообщил собравшимся, что была опубликована ошибочная статья, что Волкову предъявлены очень серьезные претензии по работе, связанные с тем, что он не сработался с двумя отделами Бюро ЦК КПСС по РСФСР, не советовался, не согласовывал материалы, и его предложено уволить. Но для того, чтобы не создавать излишних осложнений, ему разрешено подать заявление об уходе по собственному желанию, что он и сделал.
Мне казалось, что после этого, собственно, не должно быть никакого обсуждения, потому что все всем ясно. Ну, в крайнем случае, нормальные люди говорят: «Извини, старик, переехало тебя, сочувствуем, но помочь ничем не можем, давай расстанемся по-доброму». Произошло же нечто совсем иное, чрезвычайно меня потрясшее.
Первым стал вдруг высказываться заведующий отделом пропаганды редакции Вася Царев, сосед мой по казенной даче, с которым были знакомы еще по работе на Алтае. Он был там собкором «Советской России». Не так, чтобы уж очень дружили, но сходились во взглядах на рабочие проблемы, общались даже семьями, по-соседски вместе распивали бутылочку вина. Короче, держал я его если не за друга, то за хорошего приятеля. И вот он вдруг произнес речь. Суть ее сводилась к следующему: «Мы Александру Ивановичу и раньше говорили, что он недостаточно прислушивается к мнению Центрального комитета партии, недостаточно часто там бывает, но он игнорировал наши советы». Ну, хоть бы раз что-то подобное он мне сказал: оборжали бы его! Он продолжал что-то говорить, а мне уже кровь в голову ударила, хотя до этого был совершенно спокоен. Следом, кажется, зав. промышленным отделом что- то такое же стал лить на меня, но это-то хоть было понятно: его Зародов нередко попрекал примером нашего отдела. Но потом третий начинает в том же духе, и я вдруг делаю открытие, что вовсе не коллеги и союзники сидят вокруг меня, а самые что ни на есть враги мои! Хотя нет, никакие не враги, все гораздо проще: мелкие людишки, которые стремятся продемонстрировать новому редактору свою «политическую зрелость». Это поразило меня: как же мало нужно людям, чтобы они тебя предали и продали!
Но когда очередь дошла по кругу до Лазаря Лившица, зав. отделом информации, ход «судебного процесса» нарушился.
— Вы ждете от меня, чтобы я что-нибудь про него плохое сказал, понимаю, что в таком случае этого и ждут, а я не могу ничего плохого сказать, поэтому и говорить не буду.
Лазарь как-то робко это все произнес, застенчиво, извинительно, но ведь по сути мужественно — уже потому, что вразрез со всеми предыдущими ораторами. Замечу, что Лазарь-то как раз отнюдь не был тем, с кем мы хотя бы как- то общались вне работы, дружили. У нас были нормальные добрые отношения, но чисто рабочие, как часто бывает в большом коллективе: «Привет, как у тебя дела» и не больше. Его высказывание, приведенное здесь, я помню и теперь слово в слово.
