Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Ах, лучше бы не родиться на свет,
Не слышать пения — там, где снег,
Трава, пастухи и стада.
Любимую не любить никогда,
Земли упоительной благодать
Не воспевать, не страдать.
Ах, лучше бы не родиться, не знать,
Не видеть, не слышать, не помнить мать
И — за это —
Не умирать…

Воители, уставшие от войн,
Как много вы гордились и грозились,
А ныне грезите, как бедуины: вон
Оазис, что затеял бог Озирис[176].
А это — я. Я призываю вас!
Идите же! Я напою вас влагой.
Отважная, я проявляю власть,
Гнушаясь вашей властью и отвагой.
Стране врагов внушая страх и жуть,
Как доблестно глумились вы над нею!
Я — тоже воин и вооружусь
Всей силою, всей слабостью моею.
Идите же! Теперь моя пора.
Вы славите, объятые смятеньем,
Светильник, возожженный богом Ра[177].
А это — я. И мой ожог — смертелен.
Страшитесь, победители морей!
Благие ветры вашу жизнь спасали.
Но из пучины нежности моей
Вам не уйти под всеми парусами.
Маяк удачи вас к себе манил,
И мчались вы. Как долго длилось это!
Но кончилось! Во мглу страстей моих
Судьба не шлет спасительного света.
Пусть царственное мужество мужчин,
Чье тело прочно, как стена Хеопса[178],
Вас приведет принять нижайший чин
Безмолвного и вечного холопства.
Идите же в пески моей земли!
В глубь сердца, милосердного иль злого,
Проникну я, как холодок змеи…
Змея? Зачем мне страшно это слово?
Неужто переменчива любовь
Богов ко мне? Но это после! Ныне —
Короны, шрамы и морщины лбов —
К моим ногам! В ночах моей пустыни
Вы властные мужи, падите ниц!
Вовек вам с рабской участью мириться
И ластиться ко мне, как старый Нил[179]:
«Прости, златокоронная царица!»
Идите же, цари! Я — царь царей.
Я — всё, словно вселенная и вечность.
Я — суть судьбы и возраженье ей.
Я — женщина. Я — бог. Я — бесконечность.

Объятый именем моим,
идешь по улице с другой.
Я, с кем-то чуждым и другим,
иду по улице другой.
Несчастливы и я, и ты,
и те, чьи милые черты
Нам не милы. О, плач земной:
Всегда — с другим, всегда — с другой!

Мне в радости иль в грусти пребывать?
Но что скрывать: влекомая толпой,
Я не страшусь увидеться с тобой,
Давно губам моим не тяжек труд
Небрежно молвить: «Как дела, мой друг?»
Давно душе забывчивой легки
Сладчайшие сокровища тоски,
И темный взгляд, летящий меж людьми,
Внушает мне предчувствие любви…

Мне в радости иль в грусти пребывать?

Я признаюсь в провинности любви
И кротко жду возмездья и позора.
Суди меня! Пускай уста твои
Не медлят с объявленьем приговора.
Казни меня петлёй твоей косы,
И вслед за тем я претерплю покорно
В раю твоих объятий и красы
Века потустороннего покоя.

На миг замедлив деловитый шаг,
Огромный город, вспыльчивый и властный,
К ее лицу подносит свой башмак,
Чтоб чистила и украшала ваксой.

Как шаль ее старинная бедна,
Как пристально лицо над башмаками,
И чернота ее труда — бела
В сравнении с двумя ее зрачками.

О, те зрачки — в чаду иной поры —
Повелевали властелинам мира,
И длились ниневийские пиры[181],
И в семь цветов цвела Семирамида[182].

Увы, чрезмерна роскошь этих глаз
Для созерцанья суетной дороги,
Где мечутся и попирают грязь
Бесчисленные ноги, ноги, ноги…

Что слава ей, что счастье, что судьба?
Пред обувью, замаранной жестоко,
Она склоняет совершенство лба
В гордыне или кротости Востока.

Я слабой была, но я сильной была,
Я зла не творила, а каялась долго,
Небрежно, небрежно жизнь прожила —
Подобно ребенку, царице подобно.

Мне надобно было воскликнуть: «Постой!
Продли мою жизнь! Дай побыть молодою!»
Сказала: «Ступай! Этой ночью пустой
Дай мне посмеяться над нашей бедою!»

Я верила чаду речей и лица,
Когда же мне в них обмануться случилось,
Сама отвела я глаза от лжеца,
И это была моя месть или милость.

Вовек не искала того, что нашла,
А то, что нашла, потеряла навеки.
Богатством утрат возгордилась душа,
Надменно отринув хвалу и наветы.

Я слабой была, но я сильной была,
Я зла не творила, а каялась долго,
Небрежно, небрежно жизнь прожила —
Подобно ребенку, царице подобно.

Та женщина, неведомая мне,
И по причине, неизвестной мне,
Так плакала, припав лицом к стене,
Беду свою всем телом понимая.
Внимала плачу женщины стена.
Я торопилась — чуждая страна
Меня ждала. Мой поезд был — «стрела».
Шла в даль свою толпа глухонемая.

Взлетел гудок. Стакан пустился в пляс.
Как бледный мим, витал во тьме мой плащ.
И вдруг огромный безутешный плач
Меня настиг средь мчащегося леса.
Печальный поезд сострадал ему —
Колёсами, считающими тьму,
Он так звучал, внушая боль уму,
Как будто это плакало железо.

Болтался плащ. Приплясывал стакан,
О, спешка мира! Как рвануть стоп-кран?
Плач, как палач, меня казнил стократ.
Подушка сна была груба, как плаха.
Остановитесь, поезда земли!
Не рвитесь, самолеты, в высь зари!
Мотор столетья, выключись, замри!
Виновны мы в беде чужого плача.

Повремени, мой непреклонный век,
С движением твоим — вперед и вверх.
Стой, человек! Там брат твой — человек
Рыдает перед каменной стеною
И бьется лбом в затворенный Сезам[183].
Люби его! Внемли его слезам!
Не торопись! Пусть ждет тебя вокзал
Прогулок меж Землею и Луною.