Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Эта книга, несколько лет доводившаяся до окончательного вида в издательстве, вышла в 1988 г. и оказалась ко времени. «Пошел маятник», и как раз на этапе «социализма с человеческим лицом» фигуры вроде Поливанова или Н. И. Бухарина оказались созвучны эпохе, книга самаркандского автора имела неплохой резонанс. Но маятник двинулся дальше, и к моменту столетнего юбилея ученого в 1991 г. в центре внимания находились уже другие лица. Ситуация оказалась прямо противоположной той, что была десять лет назад. В Киргизии (уже не во Фрунзе, а в Бишкеке), где процессы развивались с опозданием, в сентябре 1991 г., несмотря на всю непростую обстановку того месяца, прошла большая конференция памяти Поливанова. В Москве же ни одной конференции не было, а когда я подготовил юбилейную статью для «Вестника Академии наук», ее сначала приняли, но потом отказались публиковать на том основании, что не надо пропагандировать коммунистов. Статья, правда, вышла в журнале «Азия и Африка сегодня» благодаря М. С. Капице (см. очерк о нем).
В 1991 г., впрочем, сделали самое важное: издали новый том трудов ученого, куда вошли не только «Введение в языкознание для востоковедных вузов», но и впервые увидевшие свет «Словарь лингвистических терминов» и выступления против Н. Я. Марра. Подготовил издание Л. Р. Концевич.
Но два тома 1968 и 1991 гг. включают в себя лишь небольшую часть из написанного Поливановым. В. А. Каверин говорил, что ему «удалось напечатать лишь двадцатую часть своих работ», и эта цифра близка к реальности. К книге В. Г. Ларцева приложен составленный Л. Р. Концевичем список: «Ненайденные работы Е. Д. Поливанова», занимающий тринадцать страниц. Трудно найти другой аналогичный пример в истории мировой лингвистики. И арест ученого был здесь не единственной причиной: много рукописей Поливанов потерял еще за время своих скитаний (он довольно небрежно относился к научному архиву), очень много его текстов пропало, когда в начале 30-х гг. марристы выбрасывали из печати его «антимарксистские» работы.
Однако кроме ненайденных или безусловно уничтоженных работ до сих пор существуют и сохранившиеся, но не опубликованные. Теперь уже вроде бы нет непреодолимых препятствий, но «не доходят руки». Выше говорилось, что в Праге сохранилась та часть научного архива Поливанова, которую он послал Р. Якобсону. Кое-что из нее (письма Поливанова Якобсону) печаталось еще в 80-е гг., а в январе 1990 г. мы с Л. Р. Концевичем были в этом архиве и успели сделать ксерокопии некоторых работ, которые затем были напечатаны. Однако затем связь с Прагой прервалась, и все остальное, включая книгу по японской фонетике, пребывает под спудом до сих пор. А во Фрунзе еще в 70-е гг. видели рукопись большой дунганской грамматики, известно также, что сохранился перевод «Манаса». Но все это лежит без движения, и что-то за прошедшие десятилетия могло пропасть. Чувствую здесь и собственную вину.
Сейчас центром изучения наследия Поливанова стала его родина – Смоленск, где усилиями преподавателей Смоленского университета (особенно надо отметить роль И. А. Королевой) проведено уже девять Поливановских чтений. В Смоленске в 2003 г. наконец переиздали книгу «За марксистское языкознание». А за рубежом после спада интереса к Поливанову (во многом связанного с кризисом левых идей в 80–90-е гг.) снова им стали заниматься, свидетельство чему уже упоминавшийся коллоквиум в Париже в июне 2009 г. Вот неполный перечень его тем. Общий обзор деятельности Поливанова. Поливанов как тюрколог. Поливанов как японист. Теоретические вопросы в трудах Поливанова: фонология, эволюция языка, диалогическая речь. Проблемы социолингвистики у Поливанова. Деятельность Поливанова в области языковой политики и разработки алфавитов (три доклада). Поливанов как исследователь поэтики. Поливанов – поэт. Поливанов – литературный персонаж. История Поливановского кружка в Париже. В силу обстоятельств жизни и особенностей характера Поливанов не создал научную школу, не подготовил известных учеников, но его научные идеи по-прежнему в центре внимания.
Фигура огромная, выбивавшаяся из любого ряда, пусть не во всех чертах вызывающая симпатии. В. Б. Шкловский писал в 1984 г. В. Г. Ларцеву: «Поливанов был обычным гениальным человеком. Самым обычным гениальным человеком».
Трудное плавание по течению
(Н. И. Конрад)
Когда я начал заниматься японским языком, я уже знал, что крупнейший у нас специалист в этой области – академик Николай Иосифович Конрад, тогда еще здравствовавший. Имя его было окружено почетом, на публике он появлялся редко. Словом, живой классик. Впрочем, его лингвистические публикации (другие я тогда еще редко читал) не вызвали у меня теплых чувств: с первого взгляда видны были противоречия, недостаточная логичность, да и написано скучновато. Конрада никак нельзя было сравнить с такими блестящими японистами как Е. Д. Поливанов или А. А. Холодович. И мой учитель аспирантских лет И. Ф. Вардуль, сам ученик Конрада, отзывался о нем с уважением, но почти ни в чем с его «Синтаксисом японского национального литературного языка» не соглашался. Японское языкознание еще при жизни Николая Иосифовича ушло далеко от его воззрений.
Однако его почитали все, и «левые», и «правые». При жизни и особенно после смерти Конрад стал явно мифологической фигурой, что, однако, из его «Синтаксиса», главной лингвистической работы, никак не следовало. Разумеется, я знал, что этот ученый занимался не одной лингвистикой, а чуть ли не всеми японскими сюжетами, и его работы по литературе были написаны ярче, чем лингвистические. Но какое-то недоумение оставалось.
К концу 80-х гг., начиная с книги о Н. Я. Марре, я все больше стал уходить из области морфем и грамматических категорий в историю науки. А это было время так называемой перестройки, когда началось «срывание всех и всяческих масок» в отечественной истории, включая научную. Возрождалась норма 20–30-х гг., когда ниспровергались авторитеты, а в бранных эпитетах не стеснялись; только знаки менялись на противоположные, поскольку разоблачалась уже не «буржуазная», а «тоталитарная» наука. Одновременно шло «восстановление справедливости» и «возвращение имен», иногда действительно достойных, иногда не очень. Конрад, впрочем, не входил ни в одну из категорий: к концу советской эпохи он не был ни забыт, ни запрещен (хотя и он в сталинские времена на три года был «изъят из обращения»), а разоблачать его не стали, хотя можно было бы при желании кое-что найти и у него. Но такого желания у перестроечных авторов не возникло, и, как мы дальше увидим, не случайно.
Я тоже оказался захвачен общим поветрием. Открывались новые интересные факты, ранее замалчиваемые или вообще неизвестные. А я и раньше не любил возобладавшую в позднесоветское время традицию, когда после погромов и разгромов предыдущих лет кинулись в другую крайность: в нашей историографии персоналии любых ученых стали сводиться к перечислению их трудов и стандартно высоким оценкам. Востоковеды или лингвисты разных научных и политических взглядов, при жизни спорившие, а то и враждовавшие друг с другом, оказывались на одно лицо, критики избегали. Новая эпоха, казалось, дает возможность отделить зерна от плевел, показать сложность и неоднозначность научного процесса. Однако быстро оказалось, что место одних мифов заняли другие, история советской науки, как и вся история советского общества, снова окрасилась в черно-белые тона, лишь темное превратилось в светлое и наоборот. Впрочем, Конрад остался светлым.
