Владимир Стеженский - Солдатский дневник
Начальство мое все разбежалось. Сижу один. Хочется, чтобы пришла Зина, но что это даст? Я не смогу даже поговорить с ней так, как мне этого хочется, потому что вокруг будут кучи посторонних физиономий. Дурацкое положение. Сколько еще неполадок на земле творится: нельзя быть вдвоем с любимым человеком. Почему сейчас декабрь, а не июнь. Было бы наоборот…
Написал несколько поздравительных писем, может, успеют дойти. А ведь когда-то я надеялся, что 44-й год буду встречать в Москве.
Правда, я тоже надеялся, что 43-й год буду встречать дома. Но все же у меня какое-то предчувствие, что ко дню моего рождения остановится эта военная карусель.
25.12.43.
Опять свирепствует норд-ост, прямо обжигает. Приезжал сюда Ворошилов. Вероятно, скоро начнется «концерт». Давно пора. Только не отсюда надо бы начинать. Сейчас бы хороший удар с севера.
28.12.43.
Получил кипу поздравительных писем. Даже от таких, давно забывших меня корреспондентов, как Нина Шевцова и Таня Лейбензон. Маргит прислала большое и теплое письмо, все собирается в Москву, даже обратный адрес написала московский, но пока еще сидит в Уфе. И Артур наконец подал голос. После полуторамесячного молчания.
Обилие сегодняшней корреспонденции привело Зину в уныние. Но это все пройденный этап, а история никогда не повторяется. Во всяком случае ни с кем из моих корреспонденток.
31.12.43.
З.
На прибрежный песок
волны падают глухо,
над дорогою пляшет
холодный мохнатый туман,
и вокруг только ветер
свистит над ухом,
словно сойдя с ума.
И вокруг только поле,
да гул разрывов,
да далеких пожаров
чадящий дым,
да испуганный заяц
пробежит торопливо,
петляя по снегу следы.
Двенадцать.
В метельной вьюге,
в вихре бушующих непогод,
где-то здесь,
под Керчью, на юге
родился
сорок четвертый год.
Белые хлопья
на поле ложатся устало,
и глубоких землянок
огни не видны.
Я сегодня с тобою,
и как будто не стало
ни пожаров, ни выстрелов, ни войны.
И как будто нас
только двое на свете,
нам березы отдали светлую нежность,
и как будто над нами
зеленые ветви
и июльского неба
голубая безбрежность.
Еще, может быть, много
испытать нам придется,
и не всякое горе
проходит бесследно мимо,
но все это легче,
если рядом бьется
горячее сердце
моей любимой.
И если войны
поток несдержимый
нас разбросает по разным дорогам,
я знаю:
чувством одним движимы
мы вместе придем
к одному порогу.
И этих развалин
серые груды,
клочья тумана
над черными кручами,
и эти дни,
и скупые, и трудные,
может быть, вспомнятся
самыми лучшими.
1944 год
1 января 1944.
Первый день нового, сорок четвертого, года. Что-то принесет он мне… Я встретил его более радушно, чем сорок третий. Неужели и в этом году я не буду дома. Сколько же можно воевать, черт возьми! Я поднял свой первый тост за то, чтобы сорок пятый год встретить в Москве, в кругу родных и друзей. Правда, когда-то я надеялся уже сорок третий встретить в Москве, но на этот раз, я думаю, надежды оправдаются. Сейчас почти на всех фронтах наши наступают. Вновь взят Житомир, в Белоруссии успешное продвижение на Запад. Теперь очередь за нашими союзниками. Но как бы то ни было, а война в этом году должна окончиться. Должен же быть конец страданиям, которые переносит наш народ.
Недавно сюда приезжала группа офицеров из нашего глубокого тыла. Плохи там дела. Все дорого, работают люди по 14–16 часов, а зарплата довоенная. Словом, испытывают такие трудности и лишения, которых даже здесь, на фронте, нет. Здесь тоже бывает туго, но периодами, там постоянно. И кто знает, как все будет после войны. Многое нужно будет Изменить. Сможем ли?
4.01.44.
Вчера я снова услышал то, что впервые услышал лет пять-шесть тому назад. Меня сравнили с Карениным, человеком замкнутым, бездушным, холодным и бесстрастным. Это все мне известно. Во мне с незапамятных пор словно бы живут два человека: один горячий, быстро возбуждающийся и тут же реагирующий на происходящее. Другой — спокойный, невозмутимый, глубоко безразличный, созерцательный, педантичный и благопристойный. Между ними всегда происходит борьба. Иногда побеждает первый, чаще берет верх второй. Со вторым жить трудно, вернее сказать, душно. В то время когда побеждает второй, все становится мне безразличным и ненужным. Я никогда не забуду, как в период такой депрессии у меня чуть не произошло разрыва с Ниной. Я сидел вечером один на лесной опушке и любовался раскинувшимся вокруг полем в лучах заходящего солнца. И в эту минуту все происходящее на этом свете было мне абсолютно безразлично, даже мое собственное существование. Нина незаметно подошла ко мне, горячо обняла меня и стала целовать. Я едва смог ответить ей тем же. Она разрыдалась, стала упрекать меня, что я ее разлюбил, что вообще никогда не любил, что вообще никогда не смогу ее любить и т. д. и т. п. Все это было небезосновательным, но несправедливым. Я любил ее так же сильно и глубоко, как и раньше, как и позже. Просто в этот момент это было мне не нужно. Такой уж у меня дурацкий характер.
Сейчас все чаще на меня нападает такая депрессия и безразличие: пусть все горит огнем и проваливается в тартарары, все равно. Конечно, трудно вывести меня в такие минуты из состояния неподвижного безразличия. В результате справедливые (и не справедливые в то же время) обиды Зины, желание причинить мне какую-нибудь неприятность, чтобы как-то сдвинуть меня с мертвой точки. Незавидное положение, но неизлечимое.
Конечно, легче всего мне сказать: «Слушай, дорогой. Тебя лучше любить издали, ибо вблизи ты способен задушить всякое проявление живого чувства. Поэтому давай лучше разойдемся. Наши дороги могут идти параллельно, но никогда не сойдутся». «Неужели у меня судьба Агасфена?»
9.01.44.
Опять перебрались в катакомбы. Должна была бы начаться война, но в ночь перед нашим наступлением фрицы взяли у нашего соседа четырех пленных. Так что спектакль был сорван. В катакомбах зверский холод, особенно в нашем загоне, который весь в дырах, как решето. На улице то дождь, то снег, а сегодня даже мороз.
