Юрий Комарницкий - Старший камеры № 75
— Зем-ик-ик-ляк… за-за-крути покурить… Я не могу!
Мне стало страшно. Я вспомнил… Я прекрасно понял, что с ним происходило. Это были прямые последствия применяемых препаратов: сульфазина, аминазина, галаперидола.
— Парнишка, тебя закололи? Как тебя зовут?
— Ко-о-о-о-ля, — заикаясь, выдавил он.
— И давно колют… чем?
— Теперь только а-а-миназином… раньше сульфазином и галаперидолом.
— А за что, Колек?.. Может, ты болеешь?.. Я вставил ему в зубы самокрутку.
— Не-е-е-е лечился. Чтоб не шумел.
Знакомая история. В нашем «самом гуманном» обществе недостаточно всевозможных изоляторов и карцеров. Людей физически развинчивают, заставляют страдать многие месяцы в психиатрических застенках.
Коля меня не удивил. Целых полгода я находился в подобном ему состоянии.
Принесли пищу. Теплая пища ничем не отличалась от той, которую разносят в тюремных корпусах, которую так расхваливают администрация и определенные слои заключенных.
С верхней нары спустился третий. Наголо остриженный, двухметрового роста верзила, он выглядел враждебно и мрачно. Я обратился к нему со стандартными в этих стенах вопросами.
— Давно тут, земляк? С зоны пришел или с воли? Он мрачно на меня уставился, но ответил относительно вежливо:
— Пятерка сроку… Привезли с зоны.
— Если привезли в «Кресты», значит, раскрутка? Он утвердительно кивнул и неожиданно изрек:
— Ты, земляк, лучше со мной не разговаривай… Я людям приношу несчастье… Тебе тоже принесу…
Как говорится в этих стенах, он меня «в момент срубил с хвоста».
Трудно определить, что это было. С моей точки зрения, человека, повидавшего множество людей, томящихся в психиатрической системе, это был или надлом, порожденный длительной депрессией, или попытка симуляции доведенного до отчаяния человека.
Я выбросил остатки баланды в унитаз, закурил самокрутку и поднялся на свою нару. Мне было над чем поразмыслить. Вечером этого дня или на следующий день утром меня поведут на уколы.
Я хорошо знал, что от моего теперешнего, пусть подавленного, но все же трезвого состояния не останется и следа. Уколы принесут физическую немощь. Вслед за этим придет страх, не говоря о болевых ощущениях. В этом гробу среди отщепенцев, готовых на все, физическое бессилие может иметь весьма трагические последствия. Я смотрел в серый потолок камеры и все больше ощущал, как в мою душу заползает колючий страх.
После шести часов вечера, по одному, из камер стали выводить заключенных на «лечение».
Открылась дверь. Первым повели Николая. Было тяжело смотреть, как 16-летний парень, словно паралитик, дергаясь в конвульсиях, засеменил на сеанс, завуалированной под лечение пытки.
Меня повели последним. Прапорщик шел сзади. Рядом с ним, посмеиваясь, шли двое заключенных из хозяйственной обслуги.
Один из них, атлетического сложения, цедил сквозь зубы:
— Сейчас ты по-другому запоешь… Быстро все вспомнишь…
Это злорадство таких же заключенных — еще одно проявление систематического попирания человеческого достоинства, воспитанного везде и всюду. Милосердие осталось уделом тех истинно благородных людей, которых мало и которые сохранились, благодаря чуду.
Меня привели в маленькую процедурную. Пожилая медицинская сестра любопытно взглянула на меня.
— Так… что у вас? — она провела пальцем по столбику фамилий, назвала мою и прочитала: — Аминазин и галаперидол… Сегодня пять кубиков.
На меня напал самый настоящий животных страх. Я ощутил, как на мой здоровый организм обрушивается шквал всевозможных химических соединений. Потянутся длинные, полные кошмаров месяцы. Я вновь испытываю ад среди двуногих, именуемых себя людьми.
— Сестра… я не хочу!!! Зачем мне уколы, я совершенно здоров!
Она фальшиво улыбнулась и сказала:
— Милый мой, я здесь ни при чем. Да и что для тебя эти пять кубиков… А завтра скажешь врачу, он тебе отменит.
Помощник из санитаров сбросил телогрейку. Красуясь мускулатурой, он подошел ко мне, положил руку на плечо и голосом надзирателя заорал:
— Татьяна Ивановна!!! Да что вы с ним разговариваете… врач назначил, значит, будем делать!!!
Я сбросил его руку и отскочил в сторону.
— Сестра, я отказываюсь от уколов, мне необходимо дать показания.
Санитар схватил меня за шею и стал валить на кушетку.
— Отпустите, гады!!! Что ты делаешь, фашист поганый, — вырываясь, кричал я.
Пригнувшись, я схватил его за ногу и дернул на себя. Мы повалились на пол. Подбежал прапорщик и стал выкручивать мне руки.
— Отпустите, сволочи!!! Зовите ДПНСИ[15], у меня срочные показания.
— Подожди, Валера… пусть скажет… Да подожди ты, Валера, не трогай его.
Валера, так звали садиста-санитара, фанатично ее уговаривал:
— Татьяна Ивановна, врач будет недоволен! Татьяна Ивановна, укол нужно сделать!!!
Я отчаянно вырывался. Был момент, когда я мог его ударить, но это было бы моим приговором, повлекшим бы за собой многие месяцы, проведенные в этом пыточном равелине, находящемся в центре страны.
Медсестра для себя что-то решила. Она стукнула ладонью по столу и уже с металлическими нотками в голосе крикнула:
— Немедленно его отпустить! Дежурный, прекратите безобразие!
Обрюзгший прапорщик отпустил мою руку. Санитар вышел из процедурной.
Тем временем сестра куда-то звонила. Трубку, видимо, не поднимали. Наконец ее лицо оживилось.
— Инна Борисовна, тут один больной от уколов отказывается. Желает давать следователю показания… Да… с сегодняшнего дня назначен галаперидол и аминазин… Говорит, здоров, хочет давать показания.
Я понимал, что в данный момент решается вопрос моего здоровья минимум на три месяца. Я молил бога.
Она положила трубку.
— Ну что ж… на сегодня вам разрешили не делать. Завтра придет врач, решит, как быть дальше.
Садист из хозобслуги смотрел на меня змеиным взглядом. Когда меня вели обратно в камеру, он приблизился и в самом прямом смысле зашипел:
— Ш-ш-ш-то… пролезло на сегодня? Завтра не выйдет… В шесть часов придет другая смена… принципиально будем делать.
Мне ужасно хотелось свернуть его бычью шею, но единственное, что я мог сделать в этих условиях, это сказать:
— Подожди, падло беспредельное, мы еще встретимся!!!
Позже в других камерах я узнал, что этого заключенного «шныря» все знают в 4–0 и все ненавидят.
Всю ночь я не спал. У меня не было сомнений, что врач, который появляется только в десять-одиннадцать часов утра, уколы мне не отменит. Утром благодаря «заботам» Валеры вновь пришедшая на смену сестра обязательно прикажет меня заломать и сделать укол. После первого же укола, когда мои глаза замутятся, а язык сведет судорога, объяснять уже не будет никакого смысла. Что делать?
