Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
Возвратясь из города домой, я нашла на полу комнаты подсунутое под дверь письмо. Без адреса, без имени. Написано было всего несколько слов: «Эрик любил и любит одну Лялю. На тебе он женился, чтобы отомстить ей за отказ от него».
Я, конечно, слышала, что бывают анонимные письма. Но чтобы их писали родные или мать мужа, предположить не могла. Злобная, жалящая сила этого письма хватанула щипцами за горло. Я задохнулась. Надо было бежать без оглядки. Немедленно! Денег не было ни копейки. Кинулась к хозяевам. Качая головой, они отсчитали мне на дорогу. Я бросилась на вокзал. Навстречу с работы шествовал Эрик.
— Нет, нет! — закричал он. — Я умру, брошусь под поезд, сделаю что-то страшное! Я не могу без тебя жить!
Он снова просил, умолял, обещал разъяснить все до конца, притащил за руку мать.
— Отвечай, зачем ты это сделала?
Бледная и трясущаяся Барбара Ионовна начала страстно выкрикивать оскорбления в адрес сына, как будто бы ища теперь союзника во мне:
— Он в двенадцать лет украл у меня старинные золотые монеты и отнес их в торгсин! Вот он какой! Ты его еще не знаешь! Он лжец! Он негодяй!
— Что ты несешь, мама? — взывал к ней Эрик. — Что ты делаешь? Замолчи!
Видно, долго копился счет друг к другу у матери с сыном, и теперь швырялось в лицо и гнусное, и смешное. Миф об интеллигентности Барбары Ионовны, всей их семьи на глазах расползся по швам. Чтобы не быть свидетелем учиняемой ими друг над другом расправы, я убежала и спряталась в глубине сада.
Эрик звал меня. Из своего укрытия я видела, как, сняв очки, протянув вперед руки, он наугад вступал в темноту, заглядывая во все уголки. И, вопреки желанию, я ощутила степень его беспомощности, стыда и растерянности. То, что должно было его уничтожить в моих глазах, неожиданно вызвало приступ жалости.
От страха, что я уеду, Эрик часто сбегал с работы, чтобы проверить, здесь ли я. Его постоянная тревога была столь очевидной, что я снова стала принимать ее за любовь.
Нелегко было примириться с тем, что в его прошлом была Ляля, что вместо доверительного рассказа об этом, он все запутал ложью. Но в конце концов я уверовала в то, что он лгал из страха потерять меня.
Почтамт в моей жизни занимал едва ли не главное место.
«Ты, правда, счастлива?» — спрашивала мама в каждом письме, почему-то не слишком доверяя моим чрезмерным в том заверениям. Я получала также уйму писем от друзей. Писали все: Давид, Кириллы, Рая, Лиза, Роксана, Лили. Я и раньше понимала, что Рая — самая умная из нас. В письмах это проявлялось еще явственней. Обстоятельные, подчас с едкими характеристиками, они почти зримо доносили до меня перипетии ленинградской жизни. Лиза писала, как и говорила, в импрессионистской манере, эскизно. Как всегда, была глубока в своих листках любимая Нина.
На почтамт я ходила ежедневно. Девушка, выдававшая до востребования письма, приметила однажды стоявшего на почтительном от меня расстоянии Эрика и окликнула его:
— А вам тоже есть!
Ему ничего не оставалось делать, как подойти и взять протянутое ему письмо.
— От кого? — спросила я, похолодев. То, что он получает письма не только на дом, но и до востребования, было для меня совершенной новостью.
Эрик пробормотал что-то несвязное и спрятал письмо в карман.
— Покажи мне! — террористически потребовала я. Он заметался, но письма не вынул.
— Или ты сейчас же покажешь, от кого письмо, или я уеду! — не отступала я.
И тогда он выхватил из кармана письмо, не читая изорвал его в клочки и выбросил в урну.
Было ясно, что Эрик живет двойной жизнью, что ходит украдкой на почтамт, что Ляля — не только прошлое, но и настоящее. Решение уехать стало неколебимым. Билет до Ленинграда был куплен. Эрик стоял у вагона как больной. Опять клялся в единственности любви ко мне, умолял не покидать его, обещал никогда и ничем не огорчать.
Теряя уверенность в своей правоте, я обвиняла себя в том, что, требуя показать чужое письмо, вела себя недостойно. Эрик уехать со мной не мог. Я видела, что бью лежачего. Но я, тоскуя по своим родным до физического изнурения, должна была подышать воздухом моей семьи. Плохо понимая, в чем права, в чем нет, обещала через пару недель вернуться.
В голубых петлицах у троих попутчиков по купе были ромбы и шпалы. Они дружно выходили, давая мне возможность устроиться на ночь, согласно организовывали чаепитие, сетовали, что я в плохом настроении, и просили разрешить их спор.
— С кем останется Штраус в конце фильма «Большой вальс»? С Карлой или с Польди? С кем из них Штраус стоит на балконе у Франца-Иосифа?
— На балконе стоит один Штраус. Он грезит о Карле. Польди стоит внизу, в толпе, — отвечала я.
— Ничего подобного, — возражали они. — Штраус женится потом на Карле.
— Так вы просто не поняли фильма. Карла в конце является ему как греза, как видение. И только.
Никакими словами и доводами разубедить этих троих в том, что Штраус не ушел от Польди, я не смогла. Они стояли на своем.
— Вот вы про их с Карлой любовь толкуете. А сами-то в нее верите?
Поезд подошел к Оренбургу. Остановился. Неожиданно в вагоне чей-то голос прокричал:
— Есть здесь Петкевич? Где Петкевич? Телеграмму получите!
Телеграмма была от Эрика: «Подтверди телеграфом что вернешься иначе не переживу люблю».
Резкий, колючий ветер сбивал с ног, но я бежала по обледенелой платформе к телеграфу, находившемуся сбоку станционного здания. Завернула за угол. Оренбург! Вольный дух степей, другой век, пушкинский Пугачев… А может, мука — это непременный довесок любви? Вот ведь тоска Эрика догнала меня в дороге! И путь домой после полученной телеграммы стал радостнее и легче.
Ожидавшие меня спутники подтрунивали: «Ну, теперь-то нам все понятно. Вот она, значит, какая бывает любовь!»
— Так что же у вас за цель в жизни? — не оставляли они меня в покое.
Забавляясь, они походя затронули самое «горящее» и живое. Как раз в тот момент я остро чувствовала, что нахожусь в тупике. Не забывая свой срыв на почтамте, я помнила хлесткую боль и косматую силу, с которой настаивала: «Дай!» Непременно надо было выучиться вводить самое себя в берега. И я с запинкой, но храбро ответила:
— Цель в жизни? Усовершенствовать себя!
Летчикам я доставила тем ответом немало веселых минут. Они-то были самоуправляемы, давно профессионально выучились овладевать и стихией, и собой.
На следующий день пути самый старший по возрасту и чину подошел ко мне в коридоре и сказал уже без смеха:
— А вы вчера очень неглупо ответили, будто намерены соорудить из себя некое совершенное здание.
![Ульяна Соболева - Пусть меня осудят...[СИ]](/uploads/posts/books/124/124.jpg)
