Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
Впрочем, и меня порой что-то смущало. Казалось, например, что мать разговаривает с сыном на незнакомом нравственном диалекте.
— Эрка, хочешь, я тебе продам для твоей Тамары свое осеннее пальто?
— Сколько ты за него хочешь?
— Ну, я его, конечно, поносила как следует, но драп еще хороший.
И она назначала цену. На язык моей семьи такое было непереводимо.
— Слишком ты любишь, слишком балуешь моего сына, Тамара, — покачивала она головой.
Что значит «слишком» и почему об этом сокрушается мать, я тоже не понимала.
Денежная ситуация в доме Эрика была запутанной и сложной.
Как я узнала позже, Валерия, занимавшего в милиции должность младшего следователя, оставили в Ленинграде потому, что он отрекся от арестованного отца. Это уберегло его от ссылки, но с работы он некоторое время спустя все равно был уволен. Валерий смертельно обиделся, не стал никуда устраиваться и приехал во Фрунзе, как выяснилось, не в гости, а насовсем. Существовали они здесь без определенной программы действий. Внутри семьи это без конца дискутировалось. Меня в это не посвящали.
Ввиду огромного наплыва ссыльных во Фрунзе практически устроиться на работу не было возможности. Получалось так, что семья из шести человек существовала на заработки одного Эрика.
Было бы у меня больше практической сметки, я бы элементарно представила себя «лишним ртом» в семье. По сути, я была нищей невесткой, не только не принесшей в дом никакого достатка, но и явившейся в чужой клан с заботами о собственной семье. Для того чтобы посылать маме подмогу, я выискивала аккордные заказы вроде изготовления таблиц и вывесок для больниц и амбулаторий, К этим заработкам Эрик добавлял какую-то сумму из своей второй зарплаты, чтобы я ежемесячно могла посылать маме мало-мальские деньги.
Еще в Ленинграде в 1937 году ссылка Эрика и Барбары Ионовны была осмыслена и прочувствована как сверхнесчастье. Все неправедное, что исходило от Барбары Иоиовны и теперь, для меня засвечивалось именем этого несчастья и вроде было неподсудным.
Но вот я надписала Барбаре Ионовне нашу с Эриком фотографию: «Дорогой маме от любящих ее детей». Тут и были поставлены все точки над «i». Прочитав надпись, она как хлыстом стеганула меня по чему-то самому незащищенному.
— Я мать для своего сына. А таких дочерей у меня может быть десяток!
Слова и тон настолько потрясли, что я в ответ и слова вымолвить не могла.
В нерешительности я спросила Эрика, не лучше ли нам столоваться отдельно. Он обрадовался и объявил матери, что будет им давать деньги, но питаться мы будем самостоятельно.
Хозяйка дома, в котором мы снимали жилье, видя, что я часто плачу, сказала:
— На-ка тебе сковородку, чайник, дам пару кастрюль, примус у тебя есть вот и жарь-парь себе в удовольствие. И подальше от них, — кивнула в сторону общей комнаты.
Готовить-то я как раз и не умела. Стала на рынке прислушиваться к диалогам между хозяйками, подходила к наиболее симпатичной и храбро просила:
— Скажите, пожалуйста, а что можно сделать из такого куска мяса? Можно, я провожу вас немного, и вы мне расскажете?.. А после того как обваляю в муке?.. А сколько лука?.. И научите меня, пожалуйста, делать вареники… А потом? А сахар нужен?
О-о, мир был населен добрыми людьми. И, вооруженная десятком рецептов, я бежала «жарить-парить», гордо выставляла на стол свои достижения и радостно выслушивала Эрика.
— Ну и ну, я такого вкусного не ел никогда!
Мой дом! Мой Эрик! Его любовь, его немудреные сказки вроде той, что каждую ночь, едва я засыпаю, прилетает сова, садится на ветку карагача и смотрит к нам в окно, заглушали горечь семейного раскола.
Наступила весна. Не робкая, как в Ленинграде, а властная и бурная. Солнце отпаивало теплом землю, деревья. Набухли и тут же полопались почки. С гор, наполняя арыки, мчался гремучий, мутный поток воды. Стоя на бунтарском ветру, я развешивала постиранное белье, перебрасываясь шутками с хозяйкой. Потом ушла в дом что-то подсинить. А когда вышла с тазом, услышала, как из-за дувала соседка говорит моей хозяйке:
— Эта вон какая! Эта куда лучше, чем та цаца!
— Та больно гордая, заносчивая…
— Да и некрасивая…
«Эта? Та?» О ком это они? Обо мне? И еще о ком-то? Не может быть! Я просто сумасшедшая! Но от услышанного перехватило дыхание. Сомнений быть не могло: их пересуды касались меня и еще кого-то, кто имел отношение к Эрику. Того, что у него мог быть кто-то, я и мысли не допускала. Нет! Нет!
Не представляя себе, как можно его об этой спросить, я замкнулась. Но открытия лепились одно к одному. Валерий громко отчитывал в саду Эрика:
— Ты куда как хорош! Твоя Ляля приехала, хвостом вильнула — и фьють! Сообрази это и береги Тамару, дурья голова!
— Эрик, — спросила я тогда, едва не теряя сознание, — кто такая Ляля?
— Какая Ляля? Какая Ляля?
— Ты меня спрашиваешь?
— Не знаю я ничего. О ком ты говоришь?
— О той Ляле, что приезжала сюда.
— При чем здесь я? Кто тебе сказал?
— Ты сам расскажи.
— Никто сюда не приезжал. Я ничего не знаю.
— Эрик, ты можешь лгать? Ты умеешь лгать?
Из холода бросило в жар. Он смотрел мне в глаза и лгал. Я видела это.
Эрик любил Лялю. Их детская дружба со временем переросла в любовь. У Барбары Ионовны хранилась ее фотография. Я ошеломленно вглядывалась в чужое лицо, не понимая, какое может иметь отношение эта незнакомая Ляля к моему Эрику. Соседка говорила «некрасивая», но чем глубже всматривалась я в это холодное лицо с широко расставленными глазами, тем губительней оно мне казалось.
Да, Ляля приезжала во Фрунзе. Побыла, посмотрела на их жизнь и сказала:
— Быть женой декабриста не мой удел!
Эта фраза хранилась в «архиве» семьи.
Ляля уехала. А что же было с Эриком? Значит, он и ее просил приехать? Кого же он звал сперва? Ее? Меня? Одновременно? И письма писал обоим? Одинаковые?
Это был обвал, крушение. Я не могла выбраться из-под обломков.
Лет в шестнадцать я прочла «Жизнь» Мопассана. Супружеские измены в первую очередь означали для меня человеческий обман. Я прощать обман не собиралась. Нет, нет и нет! Тем не менее первое, что я захотела и сумела услышать в заверениях Эрика, было то, что он любит только меня, и его скулящее «прости, прости!». Я жадно впитывала слова о своей единственности, несравненности, чтобы хоть как-то устоять. Эрик слов не жалел.
Учуяв, какое действие произвело на меня известие о Ляле, Барбара Ионовна и Лина с азартом кинулись в атаку. Едва я успокоилась, как последовало продолжение.
Возвратясь из города домой, я нашла на полу комнаты подсунутое под дверь письмо. Без адреса, без имени. Написано было всего несколько слов: «Эрик любил и любит одну Лялю. На тебе он женился, чтобы отомстить ей за отказ от него».
![Ульяна Соболева - Пусть меня осудят...[СИ]](/uploads/posts/books/124/124.jpg)
