Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста
— Топите получше, — весело посоветовал я ей, — а то придется, наверное, хозяина отогревать.
Женщина вопросительно уставилась на меня испуганными глазами. А в меня будто бес вселился: я взял ее руку, внимательно стал рассматривать ладонь.
— Верно, скоро будет, — сказал я. — Почти уже на пороге хаты… Только не пугайтесь, он ранен… Не пойму, в левую или правую руку… Кажется, в правую. Вижу белую повязку…
— Ой, не обманывайте меня! Хотя бы похоронка не пришла, и то слава Богу, — женщина почти причитала. — Знаете, сколько уже в селе похоронок?!
— Хотите верьте, хотите нет, — сказал я и отлучился из хаты в наборный цех.
А когда вернулся, увидел сидевшего на лежанке счастливо улыбающегося хозяина. Возле него стояла жена, заплаканная и потрясенная. Обернулась ко мне, и я увидел в ее глазах такое, что испугался: крайнее изумление, даже ужас…
Стал оправдываться: мол, не ворожей я. Просто увидел хозяина на въезде в село и пошутил.
— Не морочьте мне голову, — приходя в себя, сказала хозяйка. — Вы еще два дня назад сказали, что он появится дома.
— Ну и что? Совпадение!
— А не очень тяжелая рана — тоже совпадение?
— Конечно! — И я опять начал шутить: — Звезды подсказали! Если ночью со знанием дела смотреть в небо — там все видно…
Почти целую ночь пропадал я в наборном и верстальном цехах. Спать лег на рассвете — после того, как был подписан в печать очередной номер газеты и пока не захлопала железными внутренностями печатная машина. Но спать долго не пришлось. Ранним утром проснулся от непонятного галдежа за окном хаты. Донесся приглушенный голос хозяйки:
— Тихо, жинки, товарищ майор еще спят!
Я выглянул в окно, однако оно были замуровано морозными узорами. Почувствовав неладное, быстро оделся. И, зная обычаи украинского села, стал догадываться, что произошло.
Скрипнула дверь, вошла хозяйка. Увидев, что я уже застегиваю на себе шинель, она оживленно затараторила:
— Хотела проводить своего в госпиталь, а их целый двор набился!
— Кого?
— Да я же говорю — баб! Прослышали, что мой появился дома и что наворожил о такой оказии квартирант… А у всех же в селе кто-то на фронте! Муж, сын, брат, батька… Выйдите к ним, будь ласка! Хоть в шутку что-нибудь погадайте.
Мне уже было не до шуток. А хозяйка настаивала:
— Да не задаром же. Принесли — кто бутылку, кто яички, сальце, орехи…
— Сенная дверь на скотный двор открыта? — спросил я со всей строгостью.
— Открыта… — Хозяйка была в растерянности.
— Я уйду из хаты через нее, а вы скажите бабам, что никакой я не ворожей! Случайно все получилось! Я и с вами шутил! — Тут же кинулся в сени, а из сеней к хлевам и через огород к типографским машинам.
Хорошо, что в селе не знали меня в лицо. И хорошо еще, что старшина Дмитриев раньше времени не прослышал о «налете» женщин на дом секретариата, а то непременно собрал бы богатый «оброк».
22Во время Корсунь-Шевченковской битвы, в которой участвовала наша 27-я армия, редакция «Мужества» располагалась в селе Лука. Страшные это были дни. Немецкая группировка, состоявшая из десяти дивизий, одной бригады, нескольких артиллерийских, танковых и инженерных частей, вначале была окружена не сплошным кольцом. Враг нащупывал разрывы и пробивался на юг, юго-запад, на север. Двенадцатого февраля у нас объявили тревогу: стало известно, что в направлении Луки движутся немецкие танки. Приказ был жестким: всеми наличными силами устроить танкам засаду. Нам еще придавалась трофейная рота. Об этом эпизоде впечатляюще рассказал Яков Ушеренко в АПНовской многотиражке 24 апреля 1975 года, в дни подготовки к тридцатилетию Победы. Но что мы, газетчики, полиграфисты, шофера и трофейщики, могли сделать, зарывшись в осевший снег с бутылками зажигательной жидкости, противопехотными гранатами, винтовками и автоматами? Этим слабосильным отрядиком командовал я с полным пониманием нашей беспомощности. Да и как было угадать, где пойдут танки?.. Слава Богу, они не появились вовсе. Потом мы узнали, что то был отвлекающий маневр немцев, а главный их удар наносился в направлении Лисянки с целью соединения со своими танковыми дивизиями, яростно атаковавшими наш внешний фронт. Но продвижение врага извне было приостановлено, а из «котла» он пробился в район Шендеровки, сократив расстояние к линии внешнего фронта до десяти — двенадцати километров. В эти дни наша 27-я армия была переподчинена командованию 2-го Украинского фронта. Она с 10 по 12 февраля отбивала в районе Шендеровки, Стеблево упорные, местами психические, атаки пехоты и танков неприятеля, который пытался прорваться через шендеровский коридор и соединиться со своими частями, атаковавшими из района Франковки и Бужанки.
Середина февраля… Погода была изменчивой: то резкая оттепель с туманами, то ударял морозец, создавая крепкий снежный наст. По нему, по насту, покинув место нашей засады, мы скатывались с увала, высоко поднимающегося над Лукой… Именно прочность наста спасла в эти дни от гибели Семена Глуховского, который из-под Шендеровки возвращался в редакцию напрямик по бездорожью, не подозревая, что шагает по минным полям.
А тем временем редакция «Мужества» оказалась в полной изоляции. Телефонная связь не работала. Мы не знали обстановки в войсках. О чем писать в передовых статьях, к чему призывать наших окопных читателей, какие давать «шапки»? Наши корреспонденты, находившиеся в районах боев, не давали о себе ничего знать.
Подполковник Ушеренко приказал мне «седлать» шофера Поберецкого и на его полуторке съездить в Баранье Поле, где находился командный пункт армии. Надо было хотя бы разыскать Сергея Сергеевича Смирнова, Семена Глуховского и побывать в политотделе. Впрочем, искать корреспондентов в боевых порядках войск, да еще во время жестоких боев, — дело безнадежное. Пути их были неисповедимы.
В Бараньем Поле зашел в политотдел. Инструктор информации майор Филин дал мне полистать политдонесения из дивизий за прошлый день. Читать их было страшновато: в донесениях виделись не бои, а мясорубка. И понял, что надо ехать в село Джурженцы — там оперативная группа командарма Трофименко, и кое-что, отражавшее ход боевой операции, можно узнать там.
Увиденное по пути в Джурженцы леденило кровь. Справа и слева от дороги, сколько видел глаз, вповалку лежали мертвые немцы, лошади, топорщились стволами искореженные и раздавленные пушки, темнели остовы сгоревших танков и грузовиков. Снег и проталины были черны от копоти… Действительно, война — самое кровавое слово. Это подтверждали каждый метр бугристой местности и дымящиеся в пожарищах села…
