Бруно Винцер - Солдат трех армий
Но я предпочел воздержаться от ответа.
Молодые французы, сидевшие за столом, уже начали ворчать: не надо больше говорить о политике, это ни к чему не приведет. Они намеревались осмотреть достопримечательности. Наряды девушек в Париже гораздо ярче и привлекательнее. О-ла-ла! Там есть красивые девушки. И здесь тоже, нет-нет, немецкие женщины тоже очень красивы, но по-другому.
— A votre sante, monsieur! Прозит, господа! Французский коньяк лучше, конечно, настоящий, вино дешевле и не такое терпкое, но немецкое пиво,… Да, оно ударяет в голову, а потом уже в ноги.
Но старый француз из Парижа не унимался. Он взглянул на меня с лукавой усмешкой и спросил:
— А Гитлер, он-то, собственно, занимается спортом?.
Меньше всего я мог ожидать такого вопроса, Мы имели представление о фюрере в самых различных ситуациях. Каждая газета ежедневно публиковала по меньшей мере одну фотографию Гитлера и вбивала читателям в голову: Гитлер все может, Гитлер все знает, Гитлер все видит, Гитлер вездесущ. Его портрет висел во всех помещениях, его бюсты стояли во всех углах, и в каждом городе были площадь и улица, носившие его имя. Мы видели фотографии: Гитлер с детьми, Гитлер со своей овчаркой, Гитлер с генералами, Гитлер с дипломатами.
Но Гитлер — спортсмен? Об этом я никогда ничего не слышал, не читал и ничего такого не видел.
— К сожалению, господа, по этому поводу я вам действительно ничего не могу сказать. Об этом я ничего не знаю.
Француз рассмеялся.
— Однако он авторитетный эксперт по вопросам спорта. Так, например, Гитлер высказался о боксе. Он сказал, что ни один вид спорта не развивает в такой степени наступательный дух, и он не только сказал это, но и написал об этом. Вот здесь, мсье, вы можете прочесть!
Француз достал карманное издание книги «Майн кампф», открыл ее и показал мне соответствующее место.
— Я полагаю, каждый немец читал эту книгу. Разве нет?
Тут уж я рассмеялся; конечно, мало есть таких немцев, у которых эта книга не стояла бы в книжном шкафу, но кто же ее действительно читал, а тем более изучал? Я, во всяком случае, нет. Француза забавляло то, что он может сунуть мне под нос такие места в книге, которые его особенно занимали. Так, в главе «Государство» говорилось: «Народное государство видит идеал человека в непреодолимом воплощении мужской силы и в бабах, вновь производящих на свет мужчин».
Там так и было сказано — «бабы». Или другое место: "О том, в какой мере уверенность в физической силе пробуждает мужество и даже развивает наступательный дух, можно лучше всего судить на опыте армии. Ибо, те проявления бессмертного наступательного духа и воли к нападению, которые были присущи в течение ряда месяцев лета и осени 1914 года стремительно двигавшимся вперед германским армиям, были результатом того неустанного воспитания… "
Несколькими строками ниже можно было прочесть: "Именно немецкий народ должен возродить в себе веру в непобедимость своего народного начала. Ибо то, что когда-то привело армию к победе… "
О какой победе шла речь, не было сказано определенно. Наверное, Гитлер намекал не на первую мировую войну — ведь мы ее проиграли, – а на войну 1870-1871 годов.
Это оскорбляло старого француза. Он перевернул две страницы. Там говорилось: «Молодой человек должен научиться молчать и, если нужно, молча терпеть несправедливость. Если бы немецкому юношеству в народных школах меньше вдалбливали знаний и внушали большее самообладание, то это было бы щедро вознаграждено в годы 1915-1918».
— Не находите ли и вы, мсье, что Гитлер слишком много пишет о нападении, о победе и об исправления ошибок? Мне это не нравится, должен вам сказать. Я нахожу, что это звучит как призыв к реваншу. Вы все-таки убеждены, что никогда больше не будет войны?
Один — ноль в пользу француза: я снова не находил ответа, и меня рассердило, что он проучил меня. Я подумал: «Француз настроен против Гитлера. Он говорил совершенно откровенно, а его соотечественники, безусловно, держатся такого же мнения».
И тут мне пришла в голову одна мысль.
— Сколько французов участвовало в олимпиаде? – спросил я.
— Могу вам, мсье, точно сказать: прибыло сто двадцать семь спортсменов и сто четыре сопровождающих.
— Прекрасно, значит, на олимпиаду явилось более трехсот, а если точно — триста тридцать один француз. Были ли вы, господа, в то время, когда шагала мимо трибун французская команда?
— Да, разумеется. Это был торжественный момент. Тогда исполнялся наш национальный гимн.
— Хорошо, тогда вы, вероятно, видели, как вся французская команда маршировала, приветствуя Гитлера германским приветствием — поднятием правой руки. Верно?
Теперь я припер старика. Счет один — один.
Французы переглянулись и на сей раз не нашлись, что мне ответить. Никто не требовал, чтобы Гитлера приветствовали поднятием руки. Все другие национальные команды, кроме итальянцев, этого не делали. Почему же в таком случае французы так поступили, если они были настроены против Гитлера?
Но старый француз лишь усмехнулся и сказал:
— Мсье, мы, французы, вежливые люди. Это был только жест, ничего больше. Лишь обычный жест, понимаете?
"… Завтра нашим будет весь мир!"
В канцелярии 14-й роты уже лежал на столе приказ о моем переводе во вновь формируемую 32-ю противотанковую роту. Это было четвертое перемещение за относительно короткий срок, и снова я оставался в том же городе — доказательство того, что росло не только число гарнизонов, но и их размеры.
Я должен был явиться в часть 1 октября. А 2 октября выстроился кадровый состав — рекруты прибыли лишь спустя два дня — и командир, обер-лейтенант Вернер-Эренфойхт, произнес речь. В заключение роздали медали за четырехлетнюю и двенадцатилетнюю верную службу в рейхсвере и соответственно в вермахте. Мы были чрезвычайно горды и в тот же день обмыли наши награды.
Вскоре после этого, как раз в день моего рождения, я получил от Имперского ведомства по вопросам расовой принадлежности письмо, в котором сообщалось, что в соответствии с параграфом таким-то, абзац такой-то закона от такого-то числа мне разрешено оставаться солдатом. В заключение письма говорилось: «Это свидетельство о благонадежности предназначено для личного дела и не является формальным удостоверением о происхождении». Значит, не все в порядке, но возражений нет. Очевидно, благоприятное– для меня решение было обусловлено тем, что после моего рапорта о нехватке документа измерили мой череп и сфотографировали меня со всех сторон.
Впредь до получения свидетельства об арийском происхождении меня не продвигали по службе — вероятно, сыграли некоторую роль и те три дня «на губе»; но я убежден, что мне пришлось бы упаковать чемоданы, если бы не прибыло свидетельство об арийской благонадежности, выданное соответствующей служебной инстанцией гиммлеровских охранных отрядов.
