Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
И на фони этих рассуждений я постарался представить себе свою фигуру под углом зрение того же чекиста.
«Скауты… Гм… Что-то явно не коммунистическое. Черт знает, чему они там воспитывают детей, да юношей. Политического как будто ничего нет, а все-таки… Лучше на всякий случай прижать их…
Солоневич? Ага… Так… Так… Сокол, скаут… Не наш, ясно, не наш. А может и говорить, и писать, и стрелять, и драться… Пользуется авторитетом и любовью молодежи… Ну, а если будут волнения, можем ли мы быть уверены, что он со своими ребятами станет на нашу сторону? Гм… Что-то сомнительно. А если есть сомнение — давайте в порядке профилактики снимем его со счетов, так, на всякий случай… Не совсем? Не удалось? Выскользнул из под пули?… Ну, так пока хоть годика на два. А там — увидим»…
Сколько десятков тысяч лучших русских людей были сломаны или истреблены после такого приблизительно хода рассуждений ЧК!
Но стоило ли рисковать своей свободой, своей головой, своей будущностью? Не правильнее ли было бы при первых признаках гонений против национально-мыслящей молодежи отойти в сторону и вести мирную спокойную жизнь?..
«Из-за чего ты ломаешь свою жизнь?» спрашивал голос логики.
«Стоит ли?»…
Нити души
Старые, уже позабытые, картинки всплыли в моей памяти… 1912 год. Нас, гимназистов, — пятеро. Все мы охотники, футболисты и… немного хулиганы. Изредка до нас доходят волнующие слухи в газетах о появлении какой-то новой организации молодежи с лагерями, походами, играми в лесу, рыцарскими законами, торжественной формулой присяги… Что-то новое, свежее, яркое чувствуется в этих отрывочных сведениях…
Но вот нам удается, наконец, достать журнал для юношества — «Ученик». В нем уже есть более точные сведение об устройстве патрулей, скаутских законах, и мгновенно создается 1 Виленский отдельный патруль скаутов.
Не было ни руководств, ни книг, ни взрослых инструкторов, ни точного знание законов и программ скаутов, но мы поняли инстинктом своих молодых душ все светлое и привлекательное в скаутизме: жизнь по рыцарским законам, служение России и ближним, и стремление вперед…
И когда нам в первый раз случилось всем патрулем принять участие в тушении пожара, к утру — мокрые, грязные и измученные — мы были счастливы сознанием, что скаутский долг выполнен.
Это же сознание окрыляло меня, когда мне впервые удалось вытащить из воды тонущего мальчика…
Девиз — «будь готов» вошел в нашу душу, как будто для него давно было готово заветное, до тех пор пустовавшее, местечко…
Скаутская семья
Годы жизненной борьбы, учебы, успехов, неудач… И все это перевито близостью к скаутской семье. Там радость переживалась вместе. Горе теряло свою остроту…
«Тот не может быть несчастен,
У кого патруль друзей…»
Усталым приляжешь к огоньку лагерного костра… Шумит темный лес. В неизмеримой высоте мерцают звезды… Мелькают веселые огоньки костра, озаряя знакомые дружеские лица, и теплая струя бодрости проникает в душу… Льются знакомые звуки скаутских песен, бодрых, ясных и благородных, и хочется жить и верить в жизнь…
Мы в поля свой путь направим,
У костров мы посидим,
Мостик сломан — мы исправим,
Старых встретим — пособим…
Идем по оврагам
Ускоренным шагом,
И ветер флагом
Играет подчас.
Свет солнца струится,
Бодрые лица,
Весело птицы
Встречают нас…
Неужели согнуться?
И трудно сказать, что сильнее всего поддерживало меня в тюремные дни и месяцы, в минуты уныние и отчаяния.
Может быть, эта вот преданность молодой семье моих друзей, с которыми я был связан тысячами лирических нитей душевной спайки.
Может быть, сознание того, что молодежи нужна помощь в ее исканиях политических путей, в ее борьбе за свои идейные и моральные установки, и что я солдат общего фронта.
Может быть, просто здоровое спортивное чувство состязание с сильным противником и нежелание признать себя побежденным…
Трудно анализировать поступки и решение прошлого, особенно когда они принимались в такое бурное время. Теперь, уже издали по времени, я думаю, что моими решениями руководило не столько сознание политического долга и не столько даже эмоция какого-то подвига борьбы против советской власти, сколько просто здоровый сильный национальный инстинкт. Белой Армии не было, но Белая Идея любви к России оставалась неразрывно связанной с нитями души.
И, сопротивляясь советскому гнету и поддерживая в этом молодежь, — сохранялся какой-то душевный покой и чувство уважение к себе.
Сдаться — значило бы, прежде всего, плюнуть самому себе в душу…
Пружины моего «я» не были сломаны. И тюрьма только закалила их…
Как просто звучит: «Прошел год!…»
Год… 12 месяцев видеть синее южное небо, покрытым железным переплетом решеток…
Дни этого года шли с ужасающей медленностью, но когда он минул, казалось, что прошел какой-то миг кошмара и все было сном…
После настойчивых хлопот я был освобожден досрочно (начальник тюрьмы дал мне, между прочим, такую характеристику: «тип, определенно, не преступный»)…
И опять я в АРА, радушно принятый американцами, и опять со скаутами, в своей семье.
Горе ослабевшим!
Как приятно свободным идти по знакомой улице!..
— Борис Лукьянович! Вы ли это? — слышу я сзади удивленный голос.
Оборачиваюсь и вижу знакомое лицо старика Молчанова, очевидно, вернувшегося из ссылки. Мы сердечно обнимаемся.
Лицо старика было печально и утомлено, а белые пряди седин его длинной бороды стали заметны еще резче. Рассказав свои новости, я спросил:
— Что это у вас, Евгений Федорович, такой вид больной? Что-нибудь случилось?
— А вы еще не слыхали?
— Нет.
— Аля недавно умер, — тихо сказал старик, опустив голову.
— Аля? Ваш Аля? Что с ним сталось?
— Да, вот, попал как-то под дождь, да еще ледяной ветер. Промок, простудился и слег. Доктора нашли скоротечную чахотку. Месяц только и промучился бедняга.
— Боже мой! Ведь молодой организм!
— Эх, молодой! Знаете, Борис Лукьянович, нынешняя молодежь слабее нас, стариков. Вы ведь помните, как ему приходилось работать в порту. Из последних сил. А питание-то какое было — черный хлеб, да и то не вдоволь. Семью выручал! Славный мальчик был.
