Георгий Метельский - До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
У пристани стояла баржа, на которой предстояло добираться по Сухони — кому до Тотьмы, кому до Устюга Великого, кому до Сольвычегодска, а кому и дальше — уже по извилистой Вычегде — до Яренска и Усть-Сысольска, самого отдаленного города в губернии, куда ссылали.
Отчалили в полдень. Настроение у всех было приподнятое, как-никак тюрьма оставалась позади. Конвоиры тоже были настроены миролюбиво и не мешали петь песни, за которые на воле таскали в участок.
Перемигнувшись с незнакомой девушкой, по виду простолюдинкой, такой же, как Ольга, в ситцевой кофточке и жакетике, наброшенном на плечи, Фиолетов затянул на мотив «Коробушки»:
Эх, полным-полна коробушка,
Есть там «Искра» и «Заря».
Не возьмешь ли ты, зазнобушка,
Прокламаций от меня?
«Зазнобушка», очевидно, знала песню, и дальше они пели вместе:
Заграничные, печатные,
Есть и здешнего станка.
Недалеко они спрятаны —
В голенище сапога…
— Как тебя зовут? — спросил Фиолетов у девушки.
— Казакова Дуся, — ответила она, поведя озорными серыми глазами. — А тебя?
Он назвался и спросил:
— Куда путь держишь?
— В Яренск… Даже не знаю, где такой есть.
— На северо-западе губернии. От Вологды семьсот шесть верст, от Петербурга тысяча двести восемьдесят пять. На реке Кижмоль… — Нет, он явно недаром учил географию России в бакинской тюрьме. — Имеются целебные источники… Две ярмарки, — продолжал он тараторить. — Собор и три другие церкви, если это тебя интересует…
— Ой, откуда ты все это знаешь! — Она искренне удивилась.
О «своем» Сольвычегодске он тоже мог бы рассказать немало, но этот город Дусю не интересовал. Они долго стояли на палубе, глядя на берега, покрытые лесом, то лиственным, багряным, то темным, густым ельником, кое-где отступавшим, чтобы дать место деревеньке или селу с рубленой церковкой и погостом. Дуся рассказывала про свою неудавшуюся жизнь, про покойного мужа-пьяницу и охальника, поведала, что сослана она на два года, а арестована была в Киеве.
До Сольвычегодска добирались трое суток. Баржа останавливалась в Тотьме и Великом Устюге. В кристально чистой воде Вычегды отражались одинокие рыбацкие избы на берегу, строгие древние церкви. Печальный звон их колоколов был слышен за много верст.
На пристанях к барже степенно подходили северные красавицы с иконописными лицами и, опустив глаза долу, угощали арестантов разной домашней выпечки снедью — шаньгами, калачами, ватрушками. Конвойные их не отгоняли.
На четвертые сутки, под вечер, за крутым поворотом Вычегды показался Сольвычегодск. Города еще не было видно, но в ясном закатном небе уже обозначились громады двух пятиглавых соборов. Затем вырисовалась розовая кирпичная стена Введенского монастыря с многочисленными церквами и звонницами, на которых висели отлитые здесь же, в Сольвычегодске, семпдесятипудовые колокола, древний гостиный двор, красивое здание присутственных мест, украшенное колоннадой.
Пристань была вся заполнена народом. Несколько сот человек глядели на приближавшуюся баржу. Все дружно махали фуражками и платками, что-то кричали, улыбались.
«Наверно, кого-то встречают», — подумал Фиолетов и посмотрел назад, не идет ли следом пароход с гостями. Но парохода не было.
«Да ведь это же нас встречают! Нас!» — вдруг догадался Фиолетов, и радостный комок подступил к горлу. Пристань запрудили политические ссыльные. Они узнали, что сегодня придет очередная баржа с «пополнением».
Конвой стал выпускать на берег тех, у кого в Сольвычегодске заканчивался этап, остальные должны были оставаться на барже, и Фиолетов тепло простился с Дусей Казаковой.
— Счастливо тебе добраться до твоего Яренска, — сказал он, пожилая ей руку.
— Спасибо, Иван… Я тебе напишу в Сольвычегодек.
Едва Фиолетов сошел на берег, как очутился в крепких объятиях какого-то совершенно незнакомого человека в шляпе, который выхватил у него из рук узелок с вещами.
— У вас есть где остановиться? — спросил он. — Впрочем, я задаю нелепый вопрос. Это от радости. Здесь так редко можно встретить свежего человека с воли! Я имею в виду своего человека… Меня зовут Запорожный. Семен Пантелеймонович. А вас?.. Очень приятно. Сейчас пойдем ко мне, это недалеко, и вам не придется на ночь глядя искать пристанище.
Пока он говорил, с Фиолетовым успели поздороваться десятки людей, тоже незнакомых. Они спрашивали, как он доехал, откуда он и не нужна ли ему помощь. Запорожный ревниво отстранял их.
— Ивану Тимофеевичу ничего не требуется. Он мой гость.
Домик, где Запорожный снимал комнату, стоял на берегу реки, окнами на воду. Вяло тявкнула собака, но, узнав своего, вильнула хвостом и снова залезла в будку.
— Прошу вот сюда… Осторожно, здесь ступенька, — предупреждал Запорожный.
В комнате стояла кровать, шкафик, стол, этажерка с книгами, на стене висела групповая фотография.
— Как вам нравится мое спартанское жилье? Сейчас мы попросим притащить еще одну кровать, и вы чудесно отдохнете.
Запорожный продолжал суетиться, принес с кухни шумящий самовар, стал доставать из шкафа посуду.
— Простите за нескромный вопрос, — он посмотрел на Фиолетова. — Вы большевик, меньшевик, социалист-революционер? Впрочем, для меня это не имеет значения.
— Не имеет значения? — Фиолетов с настороженным любопытством посмотрел на него. — Большевик. А вы?
— Знаете ли, Иван Тимофеевич, я еще не определил свои политические взгляды.
— И когда же вы собираетесь их определить, если не секрет? — Фиолетов уже не скрывал насмешки.
— О, время пока терпит…
Фиолетову вдруг стало неуютно в этой чистенькой комнате с шумящим самоваром на столе.
— Простите, Семен Пантелеймонович, но я, пожалуй, пойду, — сказал он, поднимаясь со стула.
Запорожный остановился посреди комнаты с чашками в руках.
— Почему? Что с вами?
— Вспомнил, что надо срочно явиться к исправнику, а то, чего доброго, попадет.
— Но ведь там никого нету… Пойдете завтра утром…
— Кто-нибудь есть. Там и с жильем устроюсь. Не смею мешать.
Фиолетов взял свой узелок с вещами и зашагал к выходу. Запорожный недоуменно пожал плечами.
— Никак не могу понять этих большевиков.
Фиолетов вернулся на пристань, устроился на скамейке, где и скоротал ночь, а утром отправился искать уездного исправника, чтобы доложить, что административно-ссыльный Иван Тимофеев Фиолетов прибыл в город Сольвычегодск для отбывания срока надзора.
Резиденция исправника помещалась в трехэтажном здании присутственных мест, которое Фиолетов заметил еще с баржи. В этом же доме находилась почта, казначейство, полиция, тюрьма и тюремная церковь, о чем свидетельствовала возвышавшаяся над железной крышей маковка, увенчанная голубым крестом.
При виде Фиолетова исправник вздохнул. С политическими ссыльными было очень хлопотно. Он даже послал слезное письмо господину губернатору, просил его ограничить присылку в уезд «политиков», а тот продолжал сдать и слать.
— Ну что ж, раз направил губернатор, будем за вами присматривать, — сказал исправник. — Прошения и прочие просьбы на имя вышестоящего начальства надлежит подавать только через меня, — пробормотал он заученной скороговоркой.
Фиолетов прочитал и подписал: «Обязуюсь исполнять все в точности…»
— И еще несколько вопросов, господин Фиолетов. — Исправник взял со стола другой бланк. — Ваше имя, отчество, фамилия… Впрочем это мне известно… Место рождения… Вероисповедание… Были ли под судом? Нет? Так и запишем. А где собираетесь жить? Впрочем, это ваше дело. Хочу только предупредить, что в квартире больше, чем втроем, поднадзорным собираться запрещается.
Когда Фиолетов ушел, исправник вызвал делопроизводителя и продиктовал ему секретное донесение в канцелярию вологодского губернатора о том, что административно-ссыльный крестьянин Иван Фиолетов 12 сентября 1908 года прибыл в Сольвычегодск и водворен на жительство с учреждением за ним надзора полиции.
Политические ссыльные получали от государства пособие, так называемые кормовые и одежные. Фиолетову, как непривилегированному, полагалось на пропитание восемь рублей пятьдесят копеек в месяц. Одежные выдавались два раза в год — на лето одиннадцать рублей и на зиму тридцать шесть рублей девяносто девять копеек.
— Подумаешь, какая точность… — Фиолетов усмехнулся, узнав в полиции об этой царской милости.
— Напрасно смеетесь, молодой человек, — заметил сидевший в участке полицейский. — Будь я на месте государя, я бы и копейки таким, как ваш брат, не дал бы.
Спорить с ним было бессмысленно и небезопасно. Фиолетов держал в руке только что полученные восемь с полтиной, соображая, как их растянуть на целый месяц. Была бы с ним Ольга — вышло бы семнадцать на двоих, она вела б хозяйство, и все было бы хорошо.
