Григорий Коновалов - Вчера
Тот что-то горячо и раздраженно говорил, потом со словами: "Вот тебе, смутьян!" - ударил Алдоню по лицу.
- Еще побед! - крикнул старик вдогонку парню.
Кронид кинулся к калитке, но старик преградил ему дорогу:
- Не твое дело! Мало он воздал мне... псаломщику лжи.
...Ночь темпа в Кронпдовой риге. Пахнет ремнями, прелым зерном, мышами. Старт-; приподнялся на локоть, тихо окликнул меня, но я не ответил, хотя и не спал. Тяжелые шаги у дверей риги, скрипнула дверь, и свежий ночной воздух донес вместе с запахом огородной зелени дымок махорки.
- Ну? - сказал голос Кронида.
- Дуги гну! - зло проскрипел Алдоня. - Так-то ты слово держишь, а? Я тебе сирот-горемык собирал счастия и праведной жизни для, а ты жилы из них мотаешь.
- Тише...
- Спит мой хромой Тамерлан, - нежно сказал старик и прикрыл мое лицо какой-то кошмой, терпко пахнувшей лошадиным потом.
- При таком разговоре свидетель лишний, - сказал Кронид, - убирают свидетелей-то. Слушай, дед, что я тебе скажу. Ты знаешь меня давно, вместе заработали ломоту в костях на холодных землях. Ты искал справедливого бога, а я - мужицкой сильной власти. Не знаю, нашел ли ты своего бога, а я не получил свое. Но я получу! Получу!
Засветила заря - нэп появился! Земли - ого! Рабочих рук не счесть. Всех горемык по округе соберу, свою деревню выстрою, в каждом доме - - мой воспитанник. Для них я - отец, учитель жизни. Научу их работать зверски, любить землю, слушаться моих советов. Коммунпя! Только не болыпевпцкая, а мужицкая. Мужик дремуч, рабочий яснее его, но и голее и беднее душой. Все от дремучего ыужина - цари, вожди, попы, богохульники, святые. Все!
- А от кого атаман черных? - с ехидцей проскрипел голос Алдони.
- Если не хочешь погубить его, не болтай при нем.
Поговори и уходи с глаз долой, а Андрняша оставь. Он закален, примет со временем дело из моих рук. Не козявка он - характер!
Они ушли. Я не долго думал над удивительными словами Кронида: вернулся Алдоня. Мимо риги потекли тяжело ступающие шаги. Старик не ложился. По полуночи под звездное небо ушли мы с ним со двора Кронида через огороды в степь. Сдерживая зябкую дрожь, я сказал, что забыл в риге сумку с бельем.
- Белье? Не замай! Лишь бы душа при тебе была.
Ноги в сыромятных опорках взмокли от майской росы, заревая холодинка выжимала из глаз слезы.
- А Настя-то как же? - спросил я и сам удивился, что вспомнил о пей, когда ушли с добрую версту.
- Настя пусть там. Она для такой жизни сделана:
детей рожать, коров доить. Не головой думает твоя Настя. Поладят с хозяином, он еще крепкий.
На востоке разгоралось зарево. Я оглянулся и увидел второе зарево на западе, над хутором.
- Это, милый, пожар, - испуганно сказал Алдоня и с тоской добавил: Эко горе, горит Кронид. Надо вертаться, а то подумают, мы запалили.
Старик шел неверным шагом, при свете разгорающегося утра лицо его казалось землисто-серым. Такого выражения убитости, обреченности я никогда прежде не видал в лице его. Тревога защемила мое сердце. Сначала я подумал, что поджег Алдоня, поэтому и ушли мы с ним ночью. И я даже гордился его смелостью. Но когда он сам потянул на пожар и несколько раз спросил меня, не курил ли я случайно в риге, мне стало ясно, что старик тут ни при чем...
Сгорел лишь деревянный амбар. Но переполох был большой. Сбежались жители со всего хутора. Тут же неподалеку от тлеющих разбросанных бревен лежала на кожаной куртке Кронида его жена. Ночевала в амбаре, задохнулась в дыму.
- Ведут! Поймали!
Заслонив низко вставшее над озером солнце, два всадпика ехали по улице рядом, между ними шел человек. Это был тот рослый парень, который ушел вечером от Кронида.
- В логу прятался, - сказал один всадник, позевывая.
- Брешешь, не прятался я! - закричал парень. Руки его были привязаны к седлам, он склонил на плечо голову, вытирая окровавленную щеку.
Кронид отвязал его руки и, щурясь, спросил ласково:
- Так ты платишь своим друзьям? Не стыдно тебе их? - Он повернул голову к девушкам и парням, своим работникам.
- Не поджигал я. Вы еще ответите за побои.
- Втоптать его в землю! Мало за войну пожаров было!
Толпа вооруженных баграми, топорами, вилами людей.
только что погасивших пожар, окружила парня. По злобным лицам, по перешептыванию мужиков видно было, что участь этого человека решена. Больно заныло мое сердце.
Самосуд страшнее всякой войны.
Я сжимал руку старика - она наливалась смертным холодом. Лицо светлело и как бы молодело. Видно, он решался на что-то очень важное...
Кронид вышел из толпы, сказал, указывая на пария:
- Воля ваша, делайте с ним, что хотите. Я в стороне.
Немой пастух, расталкивая людей, полез к парню, подняв дубину над головой.
- He oн поджег! - хриплым голосом крикнул Алдоким.
Люди окружили его. Маленький, сухонький, оп стоял бесстрашно среди озлобленных, ц какал-то странная отрешенная улыбка проступала на его лине.
- Говори, старик, правду, назови негодяя!
Алдоня снял котомку со своей спины, повесил ее на мое плечо.
- Ну, Андрияш, настал срок прощаться. Иди и не оглядывайся.
Кронид потянул меня к дому, закрывая мою голову полой кожаной куртки. Я вырвался и вскочил на крыльцо.
- Я поджег двоедушного! - вызывающе сказал Алдоня. Седая голова его белела в толпе.
- Ага! А вы мне морду кровенили! - закричал парень. - За что? Бейте вредного старика.
Я бросился к мужикам.
- Не верьте дедушке, он заговаривается...
Одни немели в черной лютости, другие недоумевали, третьи испуганно переглядывались. Кто-то сунул в руки парня палку. Лицо его исказилось злобой и страхом, ои зажмурился и ударил старика по голове. Палка выпала из рук. Тогда Алдоня поднял ее, поцеловал и протянул парню.
- Держи крепче...
Парень с дурным криком вырвался из толпы и побежал по улице. Настя зажала уши ладонями.
- Прости людям их злобу и дурь несусветную, - слышалась мольба старика.
Когда он остался один лежать на дороге, мы с Настей подняли его. Совхоз находился недалеко, за рекой, с вечера видны были его сады, постройки. Но мы добирались до него всю ночь. Под руки вели Алдокима, и он едва переставлял ноги.
6
Мы жили в отдельной комнате саманного барака. Записались на одну фамилию - Ручьевы. Мы с Настей - брат и сестра. Ее величали по моему отцу Ивановной, никто не знал прежней Акулинишны. Алдоким был наш родной дед. Настя работала скотницей, я - учеником слесаря в мастерских. Дед числился разнорабочим. Он таял на глазах, но был спокоен.
- Хоть перед кончиной пожпву среди людей, - говорил он. - Тут должно быть меньше жадности и жестокосердия. Потому что не твое - мое, а общее все. А твое - мое делает человека зверем.
