Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Потом пришел день, когда почтальон принесла продолговатый конверт с вызовом из Израиля. Вызов Семену Маринбергу. Сыну неудачника, непризнанному художнику, обожающему цвет и линии. Уж не сошел ли он с ума?
Иногда Ольга так об этом и думала. Но как же не смешно, совсем не смешно у них получилось. Она вышла из больницы и врач предупредил: повторный аборт лишит ее материнства.
Она ждала звонка два месяца.
– Привет.
Ольга что-то из себя выдавила.
– Ничего не слышно. Это я, Семен.
Она сказала:
– Подожди. Я заверну книгу покупателю.
Потом она вернулась и сказала:
– Алло!
– Увидимся?
– Хорошо.
– Прекрасно.
Они встретились и как ни в чем ни бывало пошли к метро.
Проспект залит неоновым светом. Они пробирались сквозь толпу. Ее волосы раздувал ветер, они поблескивали.
Семен ощутил счастливую музыку желания, как-будто все сейчас в первый раз.
Самый нелепый ресторан в Москве – это «Седьмое небо» на Останкинской башне. А все же ломится публика и сюда. Как-никак чудо ХХ века… вращается.
Они смотрели друг на друга и каждый думал, что обречен быть один с другим, как бы долго, томительно медленно и мучительно не протекала эта связь.
Музыка вытесняла грусть. Но музыка доходила до Ольги, как доходит зловещее бормотанье. Другое дело Семен. Он любил слушать музыку, воображал будто испытывает душевное потрясение.
– Как ты живешь?
– Ничего.
– Что нового?
– Ничего.
– Когда тебе дадут разрешение?
– Не знаю.
– Тебя это перестало интересовать?
Официантка принесла бутылку вина и холодную закуску.
– Как твоя живопись?
– Я не могу писать в плохую погоду.
– Кто же виноват? Опять погода?
Губы у Ольги дрожали. Ее вид вызывал у Семена злость. Как она внезапно побледнела.
Через голову Ольги Семен смотрел на черные стекла, где игрушечно горели огни города. Повторить все сначала, вернуть ее – это безумие. Но разве в безумном мире не величайшая глупость оставаться рассудительным?
Не доезжая на такси до ее дома, они вышли из машины. Постукивали каблучки ее по морозному, очищенному от снега асфальту. Они прошли между грузовиками, будто мимо замороженных мамонтов.
Она вздохнула и прислонилась к стене, и запоздалые слезы подступили. Он рассматривал комочки снега.
– Постоим?
– Я не ухожу.
– Ты жестокий человек.
– Я тебя не соблазнял.
– И никогда не любил.
– Неправда.
– Но в Израиль ты улетишь.
– Да.
– Ну, а мне что по-твоему делать? Перечеркнуть все и забыть?
– Не знаю.
– Ты думаешь, это возможно?
– Бывает.
Он напишет Рембранта и себя, униженного, – Червь раздавленный. «Накаркаю такую судьбу. Будь я проклят.»
Когда глаза устали различать оттенки холста, кидался с головой под кран, а потом, растянувшись на полу, хватал телефон и звонил Ольге, и долго и бестолково жаловался.
Однажды, в десятом часу вечера в прихожей позвонили. Семен открыл дверь, вошли мороз и Ольга (шесть других комнат принадлежали шести другим семьям в этой классической коммунальной квартире образца 1974 года).
– Это я.
– Вот хорошо. Здравствуй.
– Привет.
Она спала с ним в холодной мастерской, ей снилось, будто она в сказке, где наперед ответ печалит: пойдешь направо – конь падет, налево – сам сгинешь… Кто может победить в их споре?
Им суждено расстаться. И вот именно поэтому они так цеплялись один за другого.
И снова он писал картину о влюбленных, а Ольга снова забеременела.
Когда она призналась Семену, он сказал:
– Видно такая судьба. Куда денешься?
– Тебя убьют на войне, и что я буду делать в чужой стране? Я там буду чужой и мы умрем с ребенком, потому что я ничего не умею.
– Женщине нужно любить. Больше ей ничего не нужно.
– Не тебе это говорить.
Они сидели на деревянной кушетке и лунная тень от оконной рамы падала на картину «Рождение Венеры».
Никому не нужен ее ребенок. И жаловаться бессмысленно. В этом мире у тебя либо все, либо ничего. И никто не способен понять, как тяжела ноша другого.
– Поедем к моей маме, – сказал Семен.
Она посмотрела на него пытливо, а он счел молчание за обнадеживающий признак.
Снег с дождем падали на подоконники, птицами прыгали по жести, когтями по жести.
Его мать и Ольга сразу нашли общий язык.
– Она порядочная, – сказала мама Семену.
– А все равно забеременела….
– А ты разве не виноват?
Он пожал плечами.
– Вы живете, считай, что семейной жизнью.
– Я на ней не женат.
– Но вы живете вместе. Это почти то же самое.
– Я уеду в Израиль, а она хочет остаться здесь.
– Она в тебя влюблена.
Он молчал.
– Ты ее бросишь и уже никогда не найдешь ни ее, ни своего ребенка.
Затяжная недоразвитая весна затопила среднеруссье водой и холодом до самого сентября. Художник Оскар Рабин и коллекционер Глейзер пригласили его учавствовать в выставке.
16 сентября. 10 утра. Профсоюзная улица. Восемнадцать художников расставили на поляне свои картины. В одиннадцать бульдозеры и брандспойты месили глину с картинами.
– Через две недели устроим новую выставку, – рыдали художники, вылезая из-под гусениц.
Пчелиная осень измазала медом и золотом Измайловский парк.
За Оленьими прудами зеленели поля, очерченные лесом.
На траве влюбленные пили, целовались, смеялись солнцу.
Художники стояли в длинном ряду, как крестьяне в базарный день.
На траве картины Всеволода Ждана. «Посвящение Пастернаку», «Сумерки» и «Сельское кладбище».
– Поднимите вверх!
Черный мотоцикл упал. Но парень в кожаной куртке успел вытащить его из под ног. Он стоял бледный, в запыленных сапогах с серыми от пыли губами.
Это Ждан.
Ольга искала Семена.
Толпа вокруг гнезда с яйцом. Миша Рошаль, Гена Донской, Витя Скерсис. «Высиживайте яйца». В ногах Рошаля закупоренная затычкой винная бутылка, Гена Донской аппетитно закусывал бутерброд с ветчиной. Ветчина таяла на солнце.
– Что вы высиживаете?
– Каждый. Что хочет.
– Интересно быть экспонатом?
– О-о, – смеется Скерсис, – это зависит от того, интересная ли публика.
Но больше всего ротозеев у хиппового знамени «Мир без границ». Авторы (группа «Волосы») сидели на траве и штопали свои джинсы. Худые, длинноволосые.
«Бар-мицва» Рубашкина, мужчины в талесах, но ближе всех стоит перед Торой тринадцатилетний Шмуэль….
Как хорошо здесь! Ах, как хорошо, что Ольга здесь. Все к лучшему. Он останется при ней. Останется… с тоски повесится… Купит люстру и сожжет картины, когда она будет спать с ребеночком…
По кругу метался вчерашний гулаговец Фима в зеленой вельветке и черной ермолке.
– Господа! Не напирайте! Вы же сами себя обкрадываете. Назад! Назад!
