Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь
В Сибири у нас с Нанкой тоже стало падать зрение, но маме мы об этом не говорили. Мама была инвалидом по зрению и очень боялась этой наследственности для нас. Ее пенсия по инвалидности была смехотворна. Нужно было заработать еще несколько диоптрий, чтобы получить место в обществе слепых, где щадящий труд и «теплая» работа. Через пару лет она приобрела недостающие диоптрии и еще парочку смертельных диагнозов.
Мама могла умереть еще в Новосибирске, но не умерла.
Выхожу из маршрутки на углу Бочкова и проспекта Мира. Хочу купить яблоки на рынке. Лет пятнадцать назад я торговала клинскими колбасами на нашем Ярославском рынке у метро «Алексеевская». Денег тогда не было, работы тоже, впрочем, как и сейчас. Позвонила мне мой бывший педагог из театрального института (доцент) и предложила поторговать с месяц колбасой — ей нужна была сменщица. Я с радостью согласилась. Авантюра чистой воды, потому что деньги и я — вещи несовместимые. А тут — торговать! Но, как ни странно, я научилась и колбасу взвешивать, и чеки выбивать.
Однажды двое мужчин покупали у меня сосиски, и один сказал другому: «Что же это у нас сейчас в стране происходит, если такие женщины на рынке колбасой торгуют?»
Что же это у нас происходит? Может быть, так нужно, чтобы сапожник пек пироги, а пирожник шил сапоги?
Недоразумение
Мама вспоминала. Рынок. Оккупированная немцами Феодосия. 1943 год, февраль. Воскресный солнечный день. Народ толпится у прилавков, лотков. Внезапно небо темнеет, и над рынком низко пролетают советские самолеты. Наши! Это наши! Самолеты делают круг, возвращаются на второй и внезапно начинают сбрасывать бомбы. Каша, людское кровавое месиво. Через минуту-две от солнечного февральского дня осталась черная, дымящаяся, вся в свежих воронках площадь, забросанная изуродованными телами.
«Сима, Валя, ваша мама, раненная, на базаре у молочного ряда лежит». Они бегут. Не пройти — всюду трупы. Молочный ряд, убитая лошадь, мертвые дети, мольберт, кисти, голова. Голова Константина Богаевского, друга Максимилиана Волошина, того самого художника, у которого учился отец. Мама его хорошо знала, его весь город знал. А у стены лежит с развороченным животом бабушка Таня, которой нет и сорока лет. Осколок застрял в печени.
Приехали немцы на грузовиках и стали развозить раненых по своим госпиталям. Родственников в машины не брали, поэтому мама с Валентином, который прижимал к груди бабушкины окровавленные туфли, бежали за грузовиком. Бабушка умерла через пару часов, успев попросить у мамы прощения за то, что любила Валентина больше, чем ее.
Что это была за бомбежка? Чья-то ошибка? Недоразумение? Может быть, это было кому-нибудь нужно?
…Забыла, зачем пришла на рынок. За яблоками.
С детства люблю семеренку, и у меня нет на нее аллергии. Покупаю яблоки у чернявой здоровой тетки. Божится, что яблоки из ее сада, а я знаю, что врет, но покупаю.
Бойцы
В Феодосии в пору созревания фруктов некоторые бабы из Городка надевали на спину рюкзаки, брали ведра в руки и уходили джимболосить. Джимболосить на крымском диалекте — воровать из колхозных садов. Джимболосили женщины хорошего телосложения: с крепкими ногами и руками, с мощной глоткой. Одевались они одинаково: солдатские юбки и мужские майки; из подмышек торчали ржавые пуки волос, на голове — химия, на ногах — кеды. Когда такая женщина появлялась с трофеями в Городке, было полное ощущение, что это солдат вернулся из боя к матери-старушке. А если их было несколько, то и вовсе появлялось ощущение захвата мирной территории. На самом деле это были или матери-одиночки, или разведенки. Дети бежали им навстречу как к победителям.
Сполоснув обожженные солнцем лица, они тут же принимались торговать у себя в палисаднике натыренным добром. Наш Городок находился довольно далеко от рынка, поэтому было очень удобно купить фрукты у них, да и цены они не ломили, старались побыстрее сбагрить скоропортящийся товар. «Мама, тетя Глаша такой виноград красивый принесла! Купи! Все покупают!» — попросила я. Мама метнула на меня дикий взгляд и тихо сказала: «Я своих детей ворованным виноградом кормить не буду! Запомни это раз и навсегда!» Так мы и не попробовали этих красивых, добытых в бою фруктов. А хотелось… Наша мама была строгих правил.
Последняя гастроль
Седьмого марта в школьном актовом зале, как обычно, поздравляли учителей. Намечался банкет. Обслуживающий персонал не приглашали, выдав под расписку какие-то подарки или материальную помощь, не помню. В этот день дежурство выпало на маму. Мы с Надей хотели отработать вместо нее, но она категорически нам запретила.
Вечером мы решили забежать в школу. Мама сидела на стуле в коридоре, прислонившись спиной к батарее, и читала газету. Увидев нас, обрадовалась. Из актового зала доносились смех и звон посуды. Пахло винегретом. Внезапно открылась дверь — выходили проветриться. Кто-то подошел к маме и предложил ей зайти перекусить — пока за столом свободно. Мама поблагодарила и сказала, что пообедала дома. Мы с Нанкой стиснули зубы и стали гнать маму домой. Она зашипела на нас: мол, не положено, хотите, чтоб меня с работы выгнали и мы с голоду подохли? Тут вышла подвыпившая компания веселых молодых учителей: «Серафима Пантелеймоновна, у вас ведь дочь музыке учится. В зале вон пианино стоит, а играть некому. Пусть она нам сыграет, а то скучно». Нанка сразу в стойку: «Вам скучно?! Хм, странно! Вы ведь такие интересные люди!» Мама поняла, что надо срочно уводить от нас народ, и сказала как-то отчаянно: «А знаете что, давайте я вам сыграю! Я когда-то умела!» Никто еще ничего не понял, а она уже шла корпусом вперед между столов, снимая на ходу синий халат.
Мы с Нанкой остановились в дверях и напряженно следили за маминой последней гастролью. Она открыла крышку, села на стул, бесшумно прощупала клавиатуру, поискала что-то между клавишами и стала играть. Никто не танцевал, не пел, не говорил, не шептался. Немая сцена. Наконец, проведя очередное глиссандо, она поднесла руки к глазам, посмотрела на них внимательно и, улыбнувшись, сказала самой себе: «Помнят!» Потом бесшумно закрыла крышку. Встала и пошла. Ее догнал наш физик и поцеловал руку, она никак не отреагировала. Подскочил военрук — пожал маме руку. Мама продолжала никого не видеть, вышла в коридор, надела свой синий халат и схватилась за газету. Мы, молча, стояли рядом.
Я, не глядя, не разжимая губ, тихо спросила: «Тебе Анатолий Иванович руку, что ли, поцеловал?» Она так же, глядя в газету, в ответ: «Нормальный жест. Для нормального человека». Я: «А военрук?» Мама: «Пожал. Нормальный жест. Для нормального военрука». Потом посмотрела на нас весело и сказала: «Дуйте домой. Сегодня интересного уже ничего не будет».
