Лесли Марчанд - Лорд Байрон. Заложник страсти
Байрон забавно описал леди Блессингтон случай, когда уязвил этого оракула красноречия, сказав ей, что находит ее романы «Дельфина» и «Коринна» «очень опасными для юных женщин, что весь мир считает, будто то, как она в «Коринне» изобразила всех положительных героев скучными, заурядными и серыми, является намеренным ударом по добродетели…». Мадам де Сталь прервала его выкриками и жестами, но Байрон продолжал – в восторге от того, что он, с его репутацией повесы, может читать ей лекцию о морали.
Байрон был немного уязвлен, когда узнал, что Оксфорды отплыли за границу, не дав ему возможности вновь увидеться со своей возлюбленной. «Честно говоря, – писал он леди Мельбурн, – я отношусь к ней почти как к Каролине, чего совсем не ожидал от себя». Байрон был рад, что его сестра была с ним в Лондоне. 27 июня он отправился с ней к леди Дэви на встречу с мадам де Сталь. «Думаю, наш совместный выход в свет оказался новым ощущением для нас обоих». Они не виделись с момента отъезда Байрона на Восток и очень редко встречались после того, как в 1807 году Августа вышла замуж за полковника Ли. Грустной осенью 1811 года Байрон приглашал ее в Ньюстед, но семейные обстоятельства помешали ее приезду. Теперь Августа была матерью трех дочерей. Когда Байрон приехал в Кембридж, она была далеко от дома, в поместье Сикс-Майл-Боттом близ Ньюмаркета. После этого вышел в свет «Чайльд Гарольд» и последовали головокружительный успех Байрона в обществе и его любовные увлечения.
Августа, которая была старше брата на пять лет, обладала мягкими очертаниями лица и фигуры, и хотя ее нельзя было назвать красавицей, однако у нее были красивый байроновский профиль и большие глаза, длинный рот, который она часто кривила, как брат, привычка хмуриться, как он, и безудержно смеяться над его остротами. Материнское чувство к своему «малышу Байрону», которого она помнила красивым и веселым мальчиком, умение потакать его прихотям и прощать его слабости и ошибки, понимание, с которым Августа относилась к нему, сознавая его невеселую жизнь с матерью и чувствительность к своему физическому недостатку, – все это способствовало тому, что в лице Августы Байрон нашел друга и близкого человека, с которым можно было вести себя искренно. Они хорошо понимали друг друга, потому что были одной крови. Но духовное родство делалось еще привлекательнее благодаря разному воспитанию; в годы юности они не знали грубых и холодных отношений брата и сестры.
Оба они смущались в большом обществе, но Августа гордилась славой своего брата и была поражена тем, что в самых известных светских гостиных Лондона его с радостью принимали. Байрон был таким ироничным и забавным, таким красивым и обожаемым всеми! С сестрой его связывали теплые и дружеские отношения. Вскоре он уже называл ее Гасс, кличка, переделанная им в Гусь, из-за ее привычки говорить быстро и несвязно. Они часто смеялись, прекрасно понимая друг друга. Байрон был рад обрести близкого родственника, которого у него никогда не было. Сейчас он не был никем серьезно увлечен и весь июль ходил в театры, на балы и вечера.
И вновь Каролина грубо нарушила душевный покой Байрона. Во время танцевального вечера у леди Хиткот она подняла руку и прижала к ней острый предмет со словами: «Я собираюсь им воспользоваться». Байрон ответил: «Думаю, против меня?» – и прошел мимо. По его словам, после ужина он опять встретился с ней и сказал, что «лучше бы ей потанцевать, потому что она танцует хорошо, и я буду виноват, если она откажется от вальса». Однако, по всей видимости, в его голосе было больше горечи, о чем он умолчал в разговоре с леди Мельбурн. Каролина пришла в ярость. Позже она говорила Медвину: «…он заставил меня поклясться, что я никогда не буду танцевать». Когда леди Хиткот попросила ее принять участие в танцах, «я согласилась, но прошептала Байрону: «Думаю, сейчас я могу потанцевать», а он едко ответил: «Со всеми по очереди: тебе это всегда хорошо удавалось. Мне будет приятно смотреть на тебя». После этого Байрон отправился к столу с леди Ранклифф, а Каролина схватила нож. Проходя мимо, он произнес: «…если ты собираешься смеяться надо мной, смотри, куда ударишь ножом: пусть это будет твое сердце, а не мое – в мое ты уже ударила». Она убежала с ножом и, когда дамы пытались отобрать его, порезала себе руку. Этот случай появился в хронике скандалов на следующий день, и Каролина поняла, что переступила черту допустимого: впервые устроила сцену на людях.
Несмотря на это, Байрон продолжал готовиться к поездке за границу. Путешествие стало возможным, потому что Клотон был готов выплатить остаток наличных за Ньюстед. Байрон уже наделал чудовищных долгов, покупая вещи и подарки, необходимые ему для поездки. Кроме мечей, ружей и другого военного снаряжения, дорожных сундуков из красного дерева и письменных столов, он заказал огромное количество военной формы, дюжину нанковых брюк, алые и голубые плащи штабных офицеров, девять пар великолепных золотых эполетов и тому подобное, после чего счет портному достиг 896 фунтов и 19 шиллингов. Помимо дорогих безделушек, о которых свидетельствуют счета от «Лав и Келли», от ювелиров и золотых дел мастеров, он заказал семь изящных золотых шкатулок для подарков иностранным правителям на сумму 315 фунтов, которые взял из денег, выплаченных ему в 1812 году (657 фунтов 10 шиллингов).
13 июля Байрон обратился к Джону Уилсону Крокеру, секретарю военно-морского министерства, с просьбой разрешить ему отплыть на военном корабле, направляющемся в Средиземное море, но планы Байрона были так неясны, что он в то же самое время подумывал отправиться куда-нибудь не так далеко от дома. В тот же день он писал Муру: «Я серьезно настроен, – заметь, только лишь настроен, – влюбиться в леди Аделаиду Форбс». Но это было всего лишь минутное увлечение.
Лишенный серьезных сердечных привязанностей впервые за то время, что на него обрушилась слава, Байрон продолжал укреплять свое положение в обществе. Оглядываясь на прошлое, он писал: «Мне нравились денди: они всегда были учтивы со мной, хотя недолюбливали людей искусства…» Но Байрон чаще испытывал скуку в великосветских салонах, чем на собраниях денди. А салоны, покровительствующие писателям, были хуже всего. «В общем, я не схожусь с людьми искусства, – писал Байрон в 1821 году, – не то чтобы они мне не нравились, просто я не знаю, о чем с ними говорить, после того как все похвалы исчерпаны. Конечно, есть исключения; только они либо светские люди, как Скотт и Мур, либо мистики и мечтатели, как Шелли. Но я обычный человек и никогда не чувствовал себя свободно в их обществе…» Даже своих друзей, например Мэттью Грегори (Монаха) Льюиса, Байрон считал скучными. «Льюис был хорошим человеком, – вспоминал он, – умным, но скучным, чертовски скучным…»
Однако некоторыми писателями Байрон искренне восхищался за их самобытный талант и индивидуальность. Одним из таких людей был Ричард Бринсли Шеридан. «Бедный милый Шерри! Никогда не забуду день, который мы провели вместе с ним, Роджерсом и Муром, когда он говорил, а мы слушали с шести вечера до часа ночи, и никто из нас ни разу не зевнул». Байрон восхищался ораторским даром Шеридана, хотя слышал его выступление в парламенте всего один раз, но больше всего его остроумием. «Бедняга! Он напивался очень быстро и основательно. Мне часто выпадала доля провожать его домой; нелегкая работа, потому что он бывал так пьян, что мне приходилось помогать ему надевать шляпу, которая через несколько минут падала на землю, а я сам был не настолько трезв, чтобы поднимать ее».
После трех недель, проведенных с братом в Лондоне, Августа вернулась в Сикс-Майл-Боттом, где за несколько дней Байрон дважды навестил ее – ее супруг был где-то на скачках – и после второго визита повез ее в Лондон. 5 августа он сделал неожиданное признание леди Мельбурн: «Моя сестра, которая сейчас находится в городе, едет со мной за границу…» Насколько глубоко было его чувство, леди Мельбурн не знала, хотя он желал, но одновременно и страшился сказать ей. Несколько раз Байрон был готов открыть свою тайну, но сдерживался, хотя и продолжал намекать на нечто темное и запретное. «Когда я не пишу вам или долго не вижусь с вами, можете быть уверены, что я не делаю в это время ничего хорошего… Не сердитесь на меня, хотя вы все равно будете, во-первых, за то, что я сказал, а во-вторых, за то, чего не сказал». Августа вернулась домой, и мучения Байрона вновь усилились. Он горел желанием раскрыть свою страшную тайну. 22 августа он написал Муру: «…сейчас я в более серьезном положении, чем за весь последний год, и если я говорю об этом, то, значит, это действительно так. Как жаль, что мы не можем жить без женщин и с ними».
В последующие дни Байрон так подробно рассказал обо всем леди Мельбурн, что она испугалась за него. Близость с Августой, которая была его единокровной сестрой, наводила на мысль о страшном слове «кровосмешение», которое ужасало леди Мельбурн больше, чем открытый и бесстыдный скандал, связанный с Каролиной Лэм[13].
