Владимир Переверзин - Заложник. История менеджера ЮКОСа
Ларек – важное место в жизни каждого зэка. Потратить можно не более двух тысяч рублей в месяц. В ларек ходят далеко не все осужденные, так как деньги есть не у всех. Завхоз выясняет, кому из карантина можно идти в ларек. Идут дневальные, так как они все получают зарплату. Не много, но по тюремным меркам достаточно. Мужикам на промзоне за эти деньги вкалывать приходится до седьмого пота. Я тоже вхожу в число счастливчиков. Пока я сидел в СИЗО, мне многие знакомые переводили деньги, и у меня накопилась изрядная сумма – семьдесят тысяч рублей. Для города Владимира, особенно для зэков, это бешеные деньги. Знает начальник отряда – знает завхоз, знает завхоз – знают дневальные. Известие, что у меня на счете лежит такая сумма, становится новостью дня и предметом бурных обсуждений. До меня доносятся приглушенные разговоры и комментарии: «А еще говорит, что не воровал!» Эту историю про себя я еще услышу не раз. Она разрастется, исказится и обрастет вымыслами. «Говорят, что у тебя на счете в колонии миллион лежит», – доверительно говорят мне зэки.
Шакалом скачет около меня Назар, не в первый раз выпытывая: «А какая у тебя была зарплата?» На меня со всех сторон сыплются просьбы что-нибудь купить. У многих нет мыла, зубной пасты и других элементарных вещей. Мы выдвигаемся в ларек. Заходим в небольшой магазинчик с прилавком и полками, заставленными товарами. Консервы, чай, сигареты, конфеты, зефир, зубная паста – далеко не полный перечень товаров. В магазине работают две продавщицы и заведующий, которого осужденные ласково-заискивающе называют Палыч. В прошлом тюремщик, уйдя на пенсию, он решает продолжить работу с осужденными и устраивается на работу в ларек. Сын его, подполковник, работает здесь же – заместителем начальника колонии по безопасности и оперативной работе.
Несмотря на завышенные цены, отличающиеся от тех, что на свободе, раза в полтора, весь товар пользуется спросом и расходится на ура. Выбора нет. Хочешь – бери, не хочешь – уходи. Палыч может многое. Он может отложить особо дефицитный товар, может разрешить отовариться на большую сумму. Дождавшись своей очереди, первым делом ты попадаешь к Палычу. Он смотрит, сколько у тебя есть денег на лицевом счете, и спрашивает сумму, на которую ты будешь набирать продукты. Мне этот Палыч не понравился сразу. Я ему тоже. Увидев у меня в карточке семьдесят тысяч, сурово спросил: «На сколько будешь отовариваться?»
Вспомнив о всевозможных просьбах, я как ни в чем не бывало говорю: «На десять тысяч».
«Ааааа», – он открыл рот, захрипел, силясь что-то сказать, и выпучил глаза. Я думал, что у него случился инсульт или нервный припадок. «Чтооо? Нет!» – кричит он.
«А насколько можно отовариваться?» – интересуюсь я.
«На две тысячи», – прохрипел Палыч, списывая у меня со счета деньги и выдавая квиток.
Я продвигаюсь вдоль прилавка к продавщицам и покупаю телефонные карточки, а на оставшиеся деньги набираю всякой всячины – сигарет, чая, конфет, печенья.
Мы возвращаемся в отряд. Купленные два блока сигарет и несколько пачек чая я отдаю Зуеву, своему партнеру по дежурствам и мытью полов. Мне очень хочется сладкого. Печенье и конфеты уничтожаются сразу. Другого шанса не будет. Я угощаю всех своих приятелей – Аслана, Мишу и Андрея Зуева.
«Теперь остается договориться с дневальными, чтобы вывели на звонок», – в предвкушении разговора с близкими мечтаю я, любовно перебирая в руках телефонные карточки.
Довольные и умиротворенные, мы стоим в локальном секторе карантина. Через сорок минут нас ожидает маршировка, и мы коротаем время за разговорами. Рядом курилка. Курят одновременно только по три человека, и мы слышим, как мужики делят очередь. В нескольких метрах от нас, в самодельном спортгородке, занимаются дневальные. Турник, брусья, штанга. Дневальным нужно иметь устрашающий вид, поэтому качаются они много и часто. Вверх и вниз носится шнырь – обычный зэк, добровольно согласившийся за чай и сигареты прислуживать завхозу: готовить чай, мыть посуду. Меня всегда поражало маниакальное стремление выдвинувшихся на какие-то должности осужденных иметь собственных слуг – или, как они иногда их называют, помощников. Из каптерки, где хранились баулы и жил завхоз карантина со своим подручным, только и слышалось: «Юра, чаю…» И летит бедный Юра с чашками наперевес, чтобы ублажить пирующих здесь завхоза, дневальных, бывших блатных и одного сотрудника колонии, регулярно заходящего на огонек.
«Переверзин! – выкрикивает мою фамилию стоящий на посту сдиповец Круглый. – Наверх, к завхозу!»
Меня вызывает к себе новый завхоз карантина Саша. Ему не дают покоя деньги на моем лицевом счете. Разговор начинается издалека.
«Понимаешь, мы здесь все ремонтируем на свои деньги, – сетует он. – Мусорá с нас требуют отремонтировать то одно, то другое. Вот дверь сломалась, кран в умывальнике надо починить».
Я хорошо понимаю, о чем идет речь. «Заплатишь раз – покажешь слабость, начнут тянуть из тебя деньги, – рассуждаю я. – Впереди еще восемь лет срока, которые надо прожить. И, к моему сожалению, у меня нет в наличии никаких награбленных миллиардов».
«Зачем мне чинить то, чем я не пользуюсь?» – спрашиваю я. А потом выдаю все, что накопилось: «В туалет не зайти, к умывальнику не подойти, на кровать не присесть, чаю не испить! Да гори он синим пламенем, ваш распрекрасный карантин вместе с вашими дневальными! Жду не дождусь, когда меня отсюда переведут, считаю дни!»
В результате нашей продолжительной и недружеской беседы я пишу заявление на имя начальника колонии следующего содержания: «Прошу списать с моего лицевого счета пять тысяч рублей на ремонт отряда». Взамен я получаю неслыханные льготы и привилегии – могу заходить в барак когда захочу, без ограничений рыться в своих вещах, пить чай, умываться, ходить в туалет по мере надобности. Не в пример мне, Саша остается не очень доволен результатами нашего разговора, но все же, видимо, думает, что с паршивой овцы хоть шерсти клок… В данном случае паршивая овца – это я. Мне открыта дорога к телефону-автомату, чем я сразу и пользуюсь.
Слышу голос жены, голос друга.
«Володя, Володенька, ты как там, родной?» – звучат голоса из другого мира, другого измерения. Близким не понять, не охватить умом происходящее здесь.
«Все хорошо, все в порядке, не волнуйтесь за меня», – успокаиваю я своих родных. Прошу прислать мне посылку и диктую список нужных вещей: шерстяные носки, стельки, шарф, теплое белье, черные перчатки. Прислать можно двадцать килограммов. Приближаясь к этой черте, продолжаю диктовать: чай, шоколад, сыр… У меня начинает выделяться слюна и урчать в животе.
«Нам дали дни на свидание, – радостно сообщаю я. – Приедешь? Привезешь Дениса?»
Я безумно соскучился по своему сыну, которого не обнимал уже три года!
«Да, приедем, конечно! Когда?»
Я называю даты, когда можно приехать, и жду свидания с женой…
* * *
Находясь в местах лишения свободы, ты все время чего-то ждешь. Ждешь не только освобождения, а чего-то более близкого и реального, того, до чего можно дотянуться рукой. Ждешь посылки или передачи, ждешь очередного свидания. Твоя жизнь разбивается на мелкие отрезки, складывающиеся в чудовищный срок. Но эти отрезки приближают тебя к освобождению и помогают пережить срок, отщипывая от него кусочек за кусочком.
Глава 20
Знакомство с тюремной медициной
Становится очень холодно. Гололед. Чтобы не падать, мы переходим на специальный, зимний строевой шаг. Выданные телогрейки уже не спасают. Люди начинают болеть. При такой скученности, отсутствии витаминов и хорошего питания любая зараза распространяется мгновенно. Один чихнул или кашлянул – и заболел весь барак. Болеть нельзя. Как сказал один дневальный: «В санчасть ходить нельзя! Туда могут отнести только на носилках!»
«Да и вряд ли там чем-то смогут помочь!» – думаю я, вспоминая свой первый и пока единственный визит в санчасть.
На следующий день после прибытия в колонию Назар повел нас в санчасть на медосмотр. Выстроившись в коридоре в шеренгу, мы ждем своей очереди. За открытой дверью за столом сидит человек в белом халате. Рядом на стуле – Назар. Надо зайти и представиться, назвать фамилию, статью, начало и конец срока. Валера, ехавший со мной в столыпине и помогавший мне переносить сумки, входил и выходил пять раз. «Пошел вон!» – слышу вопль этого «доктора» и вижу выпрыгивающего из кабинета Валеру.
«Следующий!» – кричит Назар.
«Ничего себе обстановочка», – шокированный происходящим, думаю я. Моя очередь. Я захожу в кабинет и представляюсь. Мне не пришлось входить и выходить несколько раз. Я представился по форме, не упустив ничего. Валера, как выяснилось, забывал то статью назвать, то срок, чем и разгневал доктора. У него очень важная работа. Не заметить синяков и ссадин на избитых при приеме этапа осужденных, признать больного здоровым – неотъемлемая часть его нелегких обязанностей. Я даю ему прозвище Доктор Зло.
