Андрей Воронцов - Шолохов
Пусто на земле, грустно на небе, как и тысячу, как и две тысячи лет назад, словно не было здесь никакого Войска Донского, Российской империи, советской власти. В распахнутом на все стороны сером степном просторе хватает человека за сердце печаль, как заморозки землю октябрьской ночью. Одиноко, неприкаянно под свинцовыми небесами вдали от родного дома, от жарко пылающего очага! Надо сильно верить, что ждет тебя за угрюмыми курганами, скрывающими новые безлюдные просторы, земля обетованная, чтобы ехать и ехать, глядеть невидящими глазами на то, что видел и день, и два, и три назад… Образованный путник, трясясь по степи в пролетке или на подводе, обязательно спросит себя, что ж за страна такая Россия, коли люди в ней, часто не умея обустроить собственный домишко и немудреное хозяйство, снимаются с места, едут куда-то за тысячи верст, терпя и голод, и холод, и лишения, но никакой земли обетованной не находят, а ставят полосатые верстовые и пограничные столбы в каких-то еще более диких, непригодных для жизни местах, нежели они покинули. Зачем? Жизнь человеческая в России растворяется пространством, выдувается из тела студеными ветрами степей и плоскогорий…
Вместе с этими мыслями приходит дремота, да и крепко укачивает на тряском шляху. Веки смежаются, падает голова на грудь. Странно со стороны смотреть на такого путника, точно переломившегося в позвоночнике надвое, с головой, чуть не касающейся лбом колен, с руками, по-капитулянтски засунутыми в рукава шинели. Так дремлет он, пуская из угла рта длинную, вязкую слюну, полчаса, час… Потом его как следует встряхнет на ухабе, откроет он очи и поразится, забыв свою давешнюю тоску, суровому, торжественному, не сравнимому ни с чем, потому что сравнивать не с чем, разве что с морем, чеканному величию донской степи.
Нет, не потому колесит по этим просторам русский человек, что не умеет он, как немец, устроиться на своем клочке земли! Душа его так же широка и необъятна, как степи и леса Русской земли, и тесно ей за плетнями, заборчиками, межевыми столбами! Скучно русскому человеку высаживать у себя в палисаднике травяной газон, заливной луг привычней его глазам, кромка леса, во всю ширь охватываемая взором, так чтоб душа, как по мерке, точно вписывалась в многоверстный полукруг, и не терпит природный русак, когда что-то загораживает ему горизонт! От рождения по середине зрачков наших проведена Господом невидимая линия — это линия горизонта, за который мы идем на восход солнца свыше тысячи лет.
Михаил, очнувшись от дремоты и пытаясь, не просыпав махорку, свернуть самокрутку, вспомнил рассказ Харлампия Ермакова о том, как дед его привез себе из турецкого похода жену и на закате носил ее на руках к древнему кургану. Садились они рядком на верхушке и, обнявшись под зипуном, до самой темноты молча смотрели в степь. Мишка слушал тогда и не понимал: на что смотреть в этой степи? Теперь, словно прозревший после освежившего его краткого сна, вольно глядя на волнистую, размытую у горизонта линию холмов, кое-что начал он понимать. Были оба они степняки, и дед Ермаков, и турчанка, и оба, хоть и разных кровей, вышли из одного необъятного простора, прорезанного Великим Шелковым путем. Степь была их родина, а они — ее дети, потому и было им хорошо на вершине кургана вдвоем. Перед ними, обрамленное панорамой грандиозного заката, лежало не только пространство, но и время — тысячелетия, уходящие в еще более непостижимую даль, ко временам сотворения мира.
Михаил теперь чувствовал то же самое, что чувствовали казак и турчанка, которые, в отличие от него, ничего, вероятно, не знали ни о значении для человечества Великой степи, ни о путях, проложенных по ней земными цивилизациями. Но и он, в свою очередь, не ведал, что Тихий Дон, священная река русских казаков, а также все крупные реки на тысячу верст к западу — Днепр, Днестр, Дунай — получили название от древнего авестийского слова «дану», означающего «поток». Три тысячи лет назад здесь жили арийские племена, оставившие нам помимо имен рек слова «ясный» и «весть», как напоминание о своих сакральных книгах «Ясна» и «Авеста», и восходящие к ранним дням человечества сказания о Третьем сыне, Траэтане, прозванном у нас Иваном-дураком, о Матери-Сырой Земле, всегда готовой прийти на помощь доброму человеку, о морском и подземном царствах, о заколдованной царевне, спящей в подвешенном на цепях хрустальном гробу, о живой и мертвой воде, о сохранившемся и по сию пору под Киевом Змиевом вале, который будто бы есть гребень распаханной трехглавым и шестиглазым Змеем Закхеем межи, о чем рассказывает русская сказка «Межа».
Никто не знает, почему ушли арии из южнорусских степей, из «первой из лучших местностей», названной ими Арьян Вэджа — Арийский Простор. Но ушли, конечно же, не все, и часть крови древних ариев влилась в жилы русского народа, живущего по берегам великих Дану, от Дона до Дуная. И может быть, больше других походили характером и обычаями на своих далеких предков казаки — запорожские и донские. И даже не зная ничего ни о каких ариях, чувствовали они далекое родство, глядя на закате в бескрайнюю степь, на окрашенные в багрянец воды древних Дона и Днепра.
Стемнело. Путники решили заночевать в степи. Распрягли лошадей, развели костер. Потянуло запахом кулеша. И это все тоже было древним, как мир. Михаил лежал на полсти, смотрел в огонь. Думал он уже о Москве, о том, что его там ждет, о будущей жизни, об удивительных напутствиях отца Михаила — приснившегося ему или разговаривавшего с ним на самом деле.
Часть вторая
Москва
I
Михаил, греясь у огня, разведенного артельщиками под чаном с асфальтом, хотел свернуть самокрутку из «Бюллетеня IV конгресса Коммунистического Интернационала № 32», как взгляд его упал на фразу: «…IV конгресс признает необходимым, чтобы товарищи, которые принадлежат до сих пор к масонству и которые ныне порвали с ним, не могли в течение двух лет занимать ответственные посты в партии. Только напряженная работа на пользу революции… может вернуть этим товарищам полноту доверия и восстановить их права на занятие в партии ответственных постов…» Михаил, забыв о махорке, впился глазами в брошюрку. Так, значит, Махно не привирал, когда говорил, что эти таинственные, всесильные масоны входят во все партии! Коммунисты сами, с трибуны Коминтерна, признают их существование в своих рядах, и мало того, что признают, еще и откровенно опасаются влияния масонов, ежели увольняют их с ответственных постов! Может быть, турнут и Резника, если тот масон, и его высоких покровителей? Поговаривали, он лично знаком с Троцким… Интересно, Троцкий — масон? Наверное, это станет ясно после 1 января, когда истечет последний срок масонам-коммунистам для выхода из лож. Но тогда, если верить Махно, большевики вступают в жестокий бой с могущественным, но невидимым «мировым правительством», способным под любым предлогом бросить на Советскую Россию до зубов вооруженные армии. Михаил задумался. Стало быть, он не ошибался, когда считал малосимпатичных ему лично большевиков единственной силой, способной не только разрушать Россию, как другие, но и по-настоящему, не кланяясь никому, управлять ею. «Степной орел» Махно откровенно признавался, что не хочет связываться с масонами, а белые, чьи газеты Михаил читал, когда была их власть на Дону, не печатали ничего похожего на нынешнюю резолюцию Коминтерна. Атаман Краснов, помнится, поругивал масонов и евреев, но не требовал от своих сторонников открыто порвать с масонством.
