Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Герцог Абрантес умер на службе не у меня, но такой человек, как он, делает честь своей стране, и отечество должно заплатить ему свой долг. Я принимаю это на себя…

Потом он начал говорить о предмете, которого я страшилась больше всего на свете: об императоре Наполеоне. Он говорил о моей матери и о нем. Тогда мои Записки еще не были писаны, и я не могла знать, откуда он получил сведения о самых первых годах жизни Наполеона. Но, поразмыслив хорошенько, я не нахожу тут ничего необыкновенного. Словом, он расспрашивал меня долго, и как расспрашивают короли. Я отвечала ему лаконично, как и надобно им отвечать.

Потом он стал говорить о моем дяде Димитрии. Он не только встречал его во время эмиграции, но, зная приверженность дяди, поручал ему, еще будучи графом Прованским и регентом Франции, многие дела, опасные для исполнения. Говоря о моем дяде, он описывал его с величайшей благосклонностью и сказал, между прочим, что знал его еще очень бойким и вертлявым.

— Но теперь, — прибавил Людовик XVIII, махнув рукой, в которой чувствовал боль, — теперь мы дожили до того, что беспрестанно жалуемся. (У него жестоко болела голова и еще болели зубы.) Он был очень искусен во всех отраслях литературы, — продолжал Людовик XVIII. — Однажды он ужинал у меня в Брюнуа. Мы вздумали состязаться в памяти, и я победил. Знаете, что я перечислял им? Имена всех священников Медона!

Признаюсь, эта история показалась мне такой забавной, что я не могла удержаться от смеха, очень мало почтительного; но короли прощают, когда смеются над их словами, не думая насмехаться. Но я испортила всё дело, когда с глупой откровенностью сказала королю:

— Однако, государь, что за странная идея перечислять им имена всех медонских священников! Это ведь очень долго и скучно для вашего величества.

— О, нет! Вовсе нет, уверяю вас! — И он опять засмеялся, вспоминая, как вызывал из старых могил всех этих священников, включая и несравненного Рабле.

Король с удовольствием видел, что я развеселилась, минута была прекрасная, и я подала ему свою просьбу, прибавив, что надеюсь на его милости к моему сыну. Тут я рассказала ему всю историю своих майоратов, находившихся за Рейном. Легкий румянец показался на лице Людовика XVIII, когда он слушал меня: может быть, он приписывал себе испытываемую мной потерю.

Во время этой же аудиенции я предложила ему свой дом для устройства там королевского хранилища (garde-meuble de la Сouronne), и он обещал, что в конце года можно будет заключить договор. Я говорила ему о своем брате — король и тут был очарователен, обещал всё, и я удалилась от Людовика XVIII столь довольная им, насколько можно было в моих обстоятельствах.

Теперь о происшествии, очень странном, о котором должна я рассказать, потому что оно нигде не было описано и особенно необходимо здесь.

Когда Жюно послали в Лиссабон, император отдал ему приказание прислать во Францию все предметы искусства. Их было очень немного в Лиссабоне, потому что это город исключительно торговый, дурно вымощенный и славный дурным запахом. Но там была знаменитая Лиссабонская Библия, манускрипт XIII века, с миниатюрными рисунками Джулио Клавио, истинно мастерское произведение. Жюно привез с собою во Францию двенадцать толстых томов в черных переплетах, с застежками тоже XIII века, и сказал императору, что он, верный вассал его, пораженный библиоманией, знает, что в библиотеке уже есть две лучшие в мире Библии, и потому просит подарить ему эту Библию, что сделает его совершенно счастливым. Император согласился, и таким образом Лиссабонская Библия сделалась нашей личной собственностью. После смерти Жюно, когда дела его оказались в таком плачевном состоянии, надобно было подумать, как уравнять имущество с долгами. Тогда, по совету моего друга Миллена, я просила императора купить у меня Библию для императорской библиотеки, — ту самую Библию, которую он подарил нам. Я просила, чтобы император сам назначил экспертов; а так как я оставалась владелицей состояния по брачному договору, что было известно императору, то и просила, чтобы мне самой дозволили распоряжаться сделкой. Император отвечал из Дрездена, что Миллен, а особенно Лангле, хранитель манускриптов, и еще кто-то, не припомню имени, могут назначить цену, и он покупает у меня Библию. Она была оценена в 144 000 франков, и копия протокола заседания должна лежать где-нибудь: или в архиве министерства внутренних дел, или в библиотеке. В те дни, когда надобно было сделать назначение о выдаче денег, нагрянули все несчастья последней кампании, и в этом столкновении обстоятельств видна ожесточенная судьба, преследующая свою жертву!

Едва ли прошло шесть недель после вступления союзников в Париж, как однажды я получаю извещение, записку, приказание — не знаю, что это было, потому что я пришла в такое бешенство, что лишилась разума. Записка была от графа (или маркиза) Пальмеллы, и говорят, что он человек благовоспитанный. Но записка его была адресована мне, точно какой-нибудь горничной, которая унесла шаль своей госпожи. Я не отвечала ничего — я была слишком раздражена — и ограничилась тем, что известила об этом событии короля, рассказав, каким образом эта Библия сделалась моею собственностью. Король был тронут и сказал, что очень хорошо понимает желание своего португальского брата возвратить Лиссабонскую Библию, но она уже сделалась собственностью, а у нас собственность дороже всего на свете.

В таких обстоятельствах, по несчастью, нечего было и думать продать Библию по цене, назначенной Лангле; но, чтобы успокоить своего португальского брата и в то же время не подвергнуть меня несправедливости, Людовик XVIII просил, чтобы я сама назначила цену, какую желаю взять за Библию.

Король прислал ко мне герцога Рагузского для соглашения об этом деле, сказав с необыкновенной твердостью: «Госпожа Абрантес — вдова, и я должен взять на себя защиту ее и отклонить от нее неприятности. Если возобновятся малейшие претензии к ней, они останутся без всякого внимания».

Вот мое происшествие с Лиссабонской Библией, и оно делает честь Людовику XVIII. В этом человеке было много доброго, несмотря на некоторые его недостатки.

Я увиделась с лордом Веллингтоном по приезде его в Париж. Особые отношения его с моим мужем установили между нами род искренности, которая с моей стороны была основана единственно на признательности к нему, когда он в Испании заботился о моей безопасности; поведение его в этом случае было превосходно. Я просила его однажды приехать ко мне обедать. Многие посетительницы моего салона желали узнать Веллингтона; между прочим, графиня Люке, приближенная дама Марии Луизы.

— Однако, — сказал Веллингтон, — ведь вы не хотите показывать меня в качестве экзотического зверя?

— Конечно нет. С кем хотите вы быть вместе?

— С кем вам угодно. Пригласите Меттерниха: он любезен и остроумен.

Я думала так же, как он, но этикет помешал мне исполнить это желание. Кого из двух я посажу за столом по правую руку? Кому из двух я подам руку, идя за стол? Такие мелочи помешали мне видеть их у себя обоих вместе. Я пригласила и англичан и французов. Мне хотелось зазвать кардинала Мори, который через день отправлялся в Италию, но, как кардинал, он требовал права идти впереди всех, пришлось оставить его. Я пригласила Джорджа Моррея, генерал-квартирмейстера Веллингтона, и одного французского генерал-лейтенанта, а также графа Люке.

Я предупредила генерал-лейтенанта, что обед у меня будет церемониальный, но можно быть не в мундире. Мужчины, такие щеголи, как маркиз Баленкур и двое-трое других, князь Венцель Лихтенштейн и брат его Мориц, — все они были одеты прилично. Веллингтон, только за неделю до того сделавшийся герцогом и только что получивший об этом известие, приехал в половине седьмого, во всем блеске истинного джентльмена, и хоть и во фраке, но чрезвычайно щегольском. Госпожа Дюшатель, госпожа Лаллеман, графиня Люке, баронесса Томьер, госпожа Дюмерк и я составили группу женщин и были так модны, как умели и могли мы быть тогда; а мы могли очень много. Дом мой, всегда убранный превосходно, был в тот майский день наряжен, как умная кокетка.