Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Женщины двигались длинной шеренгой, как в храм,
Туда, где стоял он в очках без оправы, седой,
В темном костюме и белой рубашке, святой.
Распорядители их направляли к простертым рукам,
Из которых забота живительной теплой водой
Изливалась двадцать секунд. Ну’c? дорогое дитя,
Что болит? – вопрошал его голос густой,
И, немного помедлив, молитвой простой
Он указывал Богу на чей-нибудь глаз и колено.
Их головы объединялись; затем удалялись,

Внезапно теряя мысли, одни брели молчаливо,
Робко отбившись от стада, ожить не смея пока,
Но другие все еще непреклонно
Судорожно и крикливо
Кликушествовали хрипло, словно лишась языка,
Как будто в их душах дебил выпущен из-под замка,
Чтобы, услышав голос, творить добро терпеливо.
Только их этот голос возвысил издалека.
Их речь нечестивых бесчестит, глаза выжимают стены,
Громада неслышных ответов вещает им справедливо —

Что болит! Усатые, в платьях с цветами, трясутся до дрожи,
И все же – все болит. Здесь покоится в каждой
Чувство жизни в крови, свое пониманье любви.
Можно ближних любить, свое сердце тревожа,
Можно даже потешиться жаждой,
Лишь к тебе обращенной любви,
Но ничто не поможет. Постоянная, нудная боль,
Словно слезы оттаяли в зимнем жестоком пейзаже,
Тает медленно в них – громче, голос зови,
Говори Дорогое дитя, и все время на лжи не лови.

На мягкой соломе, на блестках стекла
Из хлама готовит постель им забота.
Ни трав, ни земли, ни зимы, ни тепла
Мам, дай поиграть нам хоть что-то.

Живые игрушки исчезнут не в срок,
Взрослея, мы их почему-то теряем.
Коробка от туфель и старый совок…
Мам, мы в похороны играем.

Вот море высохло. И бедность обнажилась:
Песок и якорь ржавый, и стекло:
Осадок прежних дней, когда светло
Пробиться радость сквозь сорняк решилась.

А море, как слепец или как свет жестокий,
Прощало мне прозренье. Сорняки —
Мои мгновенья, ум – солончаки,
Бесплоден плоти голос одинокий.

И время высохло, и призрачны приливы,
Ловлю натужно воздуха глоток…
Молю, чтобы вернулось море вспять,
Опять пусть будет добродетель лжива.

Нахлынь на мой иссушенный песок,
Чтоб жизнь иль смерть мне как свободу дать!

Клен и сумах вдвоем над осенью парят,
Взгляни: их письмена так ярко заалели,
За эти изжелта-багровые недели
Из всех закатов ткут они себе наряд.
Вам, листья, кровь дана от целой жизни года.
Какой с востока плыл фламинговый восход!
Какой закат стекал по кронам целый год,
Чтоб в славу хрупкую одела вас природа.
И человек, как лист, однажды упадет
Снаружи пепельный, внутри кровоточащий.
Осенний отсвет многоцветной чащи
Немыслим в тупике, где он конец найдет.
О, первозданный свет и небосклон в огне,
За всех, кто обречен, кричите вы во мне.

К исходу лета на сносях земля,
От тяжести склоняет ветви книзу,
Скрыв глубоко живую сладость соков,
Она цветы выносит напоказ и золото,
Усердно маскируя свой тайный сговор…
Под покровом соков
Покоится холодная зима,
Покоится, произрастая, голод,
Вмороженный в початки кукурузы.
Под щедрым изобильем – обнищанье,
И бедность, как богатство, клонит книзу
Тугие ветви, и нужда – зерно.

Их облачи в великолепье лета и вкось
Проникни в кость, иль во владеньях
Весны ты ими овладей; под грудью
Пространство пустоты, как пустоцвет, как призрак
Порочного цветка – размах нужды, ее давленье
На зеницы духа, на существо
Бездеятельных тел, давление
На их передвиженье и на осуществление любви,
Давление на жизнь, как в бездне моря,
Становится порою нестерпимым,
Хотя его обязаны стерпеть.

Едва ослабит лето на мгновенье
Давленье это, многие встают
И плещутся в реке или под вечер
Спешат к увеселеньям, как в крольчатник,
Рассыпанные в парке, как бумажки,
Купаются в поту, как комары,
А позже блуду предаются в спешке,
Гонимы сторожем и полицейским, они играют,
Как и я, мечтая об отдыхе, достатке, чистоте.

Сады, как начинающие шлюхи,
Регалии сезона выставляют,
Когда их овевает смутный запах,
Манящий чистотой и красотой
Мужчин, в кораллах светлых утонувших.
Но только женщин обнажает лето —
Снимает пиджаки и полуголых
Мужчин пускает в лодках по реке,

Влача их пальцы по воде тенистой;
Они спешат покорно за рекой,
Сквозь тени волн выслеживают руку,
Которой незачем искать свой берег.
Лицо в воде – как яблоко гнилое.
Соборы и строительные фирмы
С их появленьем рушатся. Все громче
Бетховена играют, чтобы эхо
Сумело в звуках утопить Уэльс,
И ветер лета Средиземноморья
Как лебедь, белоснежный лебедь плыл.

Встречая вновь едва знакомый разговор,
И странный вырез листьев, и цветок сердечный,
И туповатую сову спугнув, открыв плюща узор,
И полдень задержав лучом на башне вечной, —
Не в этом ли нетленно бытие? Как мне уговорить
Все это стать единым? Но бомб правительственных громыханье
Мне не позволит двери отворить
В мой старый дом. Навеки я в изгнанье.

Да, в первые шесть дней открытий мая
Желто-зеленые под теплым ветром
Обновы буков, путь единый выбирая,
Разорваны небесным светом.

У мая даже есть свои паденья…
Коричневые свитки оплели
Зеленые ростки объятьем тленья
И медью падают на чернь земли.

Но ни отступничество, ни святая вера,
Ни смертный приговор, весне внимая,
Не опровергнут ни листву под ветром,
Ни плодотворную идею мая.

Итак, мы произносим: «Доброй ночи» —
И, как любовники, идем опять,
На самое последнее свиданье,
Успев лишь вещи наскоро собрать.

Последний шиллинг опустив за газ,
Смотрю, как платье сбросила бесшумно,
Потом боюсь спугнуть я шелест гребня,
Листве осенней вторящий бездумно.

Как будто бесконечность помню я,
Как мумия, завернутый в молчанье,
Я воду набираю питьевую. Ты говоришь:
«Мы отдали гинею за комнату последнего свиданья».

Затем: «Оставим мы любовникам другим
Немного газа, пусть тепло лучится…»
Лицо твое испуганно – вдали,
Язык твой Вечных слов всегда боится.

Мне поцелуями глаза закрыв,
Смущаешься, как будто Бог ударил
Дитя с его наивным, детским страхом.
Мы бесполезность слез друг другу дарим.

Но мы не отречемся от себя,
Наш эгоизм не расстается с телом.
Наш вздох – дыхание земли,
Следы – навеки на сугробе белом.

Мы создали Вселенную – наш дом,
Мы сделали своим дыханьем ветер,
Сердца в груди – опоры наслаждений.
Перешагнем семь океанов смерти.

Тела покуда воедино слиты.
Когда ж уйдем мы в разные края,
Ты сохранишь колечко, я – заплатку,
Пришитую тобой, любовь моя.