Юхан Пээгель - Я погиб в первое военное лето
Так погиб наш повар Ландевей, которого мы, по правде говоря, не очень любили, потому что он не был вполне типичным армейским поваром, и о котором мы так мало знали (даже того не знали, что он был туг на ухо!), хотя почти два года он раздавал нам наш солдатский харч. Теперь вместо него Иван Бузулуков.
- Ребята, кто из вас знает домашний адрес Ландевея? - спросил хлебный повозочный.
Никто из нас адреса не знал. Где-то в Сетумаа, но где именно?.. Книги личного состава полка, пишущие машинки и другие бумаги мы сожгли, когда первый раз попали в окружение, так что и в штабе полка сведений не получишь. В этом смысле все мы люди без биографий, пока писари не начнут заново составлять списки.
А может, так даже и лучше. Матери никогда не смогут узнать, какой страшной смертью умерли их сыновья...
Забрали свой суп и двухдневную порцию хлеба.
И хотя живот подводило от голода и он был пуст именно так, как сказал Рууди, все же горячий пшенный суп с постным маслом и мягкий, вязкий хлеб совсем не показались нам такими вкусными, как мы ожидали. Хоть и война, а все-таки трудно есть поминальную еду, в приготовлении которой принимал участие сам умерший.
- Черт бы подрал эту ясную погоду, - ругался Рууди, - почему бы ей еще вчера с утра не испортиться, и человек бы жив остался.
На ночь огонь под кухней разводит новый повар. Огонь по-домашнему мелькает сквозь щели закрытой дверцы, веселый дым идет из трубы - ночь туманная, сегодня нечего бояться самолетов...
(Я не узнал, что в левом кармане брюк погибшего Ландевея лежала завернутая в чистый носовой платок спичечная коробка с эстонской землей, которую он второпях набрал перед тем, как перейти 1 июля границу.)
56
Опять отступаем, чтобы где-то там поредевшим полком встретить новую атаку.
Утомительное продвижение по лесам, болотам, мимо бедных деревень осталось позади, ночью мы вышли на твердую мощеную дорогу. На булыжнике железные ободья орудий начали оглушительно грохотать, нарушив тишину российской ночи конца июля, потому что позади уже не слышно взволнованного клокотания фронта. Только все небо на западе багровое от зарева пылающих деревень.
Шагаем вслед за своими орудиями. Еле живые от усталости, в ноздрях походная пыль и горький запах дыма. Идем освещенной заревом мягкой ночью, среди пыли и грохота, но когда в минуты отдыха закуриваем на обочине, слышно, как в росной траве совсем по нотам мирного времени пиликают неутомимые кузнечики. Как... наверно, дома, где-нибудь на лугу.
Не мы одни движемся по этой булыжной дороге. Мы идем оттуда, но и _туда_ идут. Время от времени из сумерек нам навстречу выходят спешащие на фронт воинские части, чтобы еще до зари прибыть на место. Сперва на грузовиках рота саперов, за ними противотанковый дивизион. С иголочки новые, с резиновыми скатами сорокапятимиллиметровки, но на конной тяге, как и наши. Упряжки движутся рысцой, солдаты бегут с ними рядом, держась рукой за постромки или за передки. Это не только что сформированная часть, нет, это ребята срочной службы, они уже свое хлебнули, как и мы, сразу видно. О да, вам нелегко придется... Наверняка уже сегодня увидите немало огня и крови...
Потом на какое-то время дорога пустеет.
Сапоги стучат по булыжнику, шпоры позвякивают.
Как-то само собою мы переходим на ритмичный шаг по камням, потом как-то незаметно начинаем шагать в ногу, и тут Рууди вдруг затягивает строевую песню.
Боже мой, в самом деле, ведь уже целую вечность мы не раскрывали рта! И в тот же миг сквозь душную, пропахшую гарью ночь из множества глоток понеслось:
Одна красотка молодая
влюбилась крепко в пушкаря.
Правда, то была еще сразу после призыва выученная, старая наивная солдатская песенка, но в ее мелодии и особенно в припеве бесспорно есть что-то лихое. И мы все почему-то почувствовали, что в нашем пении сегодняшней ночью есть какой-то особый смысл, хотя мы промаршировали уже столько дней и ночей. К черту треклятую войну, дурацкие марши и отступления, ведь где-нибудь, когда-нибудь будут нас ждать любимые девушки, молоденькие и хорошенькие. Если не дождутся прежние, ничего, найдем других. А если нас отправят на тот свет, так все-таки они когда-то были у нас - в Тарту или Таллинне, Нарве или Вильянди, и этого не сможет отнять у нас даже смерть! И, вообще, наперекор всему сейчас мы еще живы и не желаем идти словно выхолощенные бараны!
Орем во всю "мощь своих легких, как бывало когда-то после учений, маршируя в казармы.
Из полумрака навстречу нам шагает враскачку колонна пехоты. Поравнявшись с ней, ступаем особенно четким, грохающим шагом и, как полоумные, выкрикиваем:
А в деревне ждет меня девчонка,
словно нежный розовый цветок
лишь ее люблю на целом свете,
только к ней тоска моя летит.
Головы пехотинцев невольно делают "равнение налево". Хмурое, усталое выражение сменяется любопытством: гляди, какой-то никому не известный, потрепанный в боях полк, в пыли и поту, а - поет! На странном языке и совсем незнакомую песню.
Проходит последний взвод батальона, впереди совсем молоденький лейтенантик. Пронзительно, как молодой петушок, он кричит: "Строевым! Равнение налево!" Рука нашего командира поднимается для ответного приветствия, а мы выпячиваем грудь и, как чудесное откровение, выкрикиваем уже сотни раз пропетые слова.
57
Удивительное существо человек. Другой раз так чего-нибудь захочется, не знаешь, что отдал бы, чтобы твое желание исполнилось. Рууди говорит, иногда ему до того нужны девушки, что хоть скрежещи зубами. А у меня сегодня возникло куда более странное желание, представьте себе, я вдруг захотел хотя бы еще один раз в жизни попробовать хорошего сыра! Желание тем более странное, что раньше я не так уж и любил его. В школьные годы сыр для меня был закуской богатых, и в солдатской лавке я не так уж часто его покупал, предпочитал копченую колбасу.
Но я знаю, откуда пришло ко мне это желание. Дело в том, что именно сыр был праздничной едой для ребят нашей батареи в последний мирный или, если хотите, первый военный день.
22 июня мы находились в печорском Северном лагере. Митинг по случаю начала войны закончился, все были взбудоражены.
- Ребята, давайте устроим что-нибудь!
- Давайте!
У штабных телефонистов были знакомства в офицерской столовой. Там мы достали ящик пива и большую красную головку сыра. Мы побаивались офицеров, и поэтому никто не решался взять сыр под мышку. Потихоньку мы катили ее перед собой между кустами можжевельника, словно это был футбольный мяч.
Мы расположились на берегу озера; откупоривали пиво, уписывали сыр, обсуждали, что теперь будет.
То, что нам тогда предстояло, наступило. Только вот троих из сидевшей там нашей компании с нами уже нет. Будет ли когда-нибудь такое время, когда мы, уцелевшие, соберемся вместе, выпьем холодного пива, закусим сыром и обсудим, как это все _было_?
