Джон Карр - Артур Конан Дойл
…Путешествие грозило обернуться падением или свернутыми шеями. Последний спуск на долгом переходе к Аросе показался отвесной стеной. Братья Брангеры, связав свои лыжи вместе наподобие саней, со свистом слетели вниз по склону и перевернулись под приветственные крики жителей деревни, вооружившихся театральными биноклями. Сани Конан Дойла выскользнули у него из-под носа, оставив его ни с чем. Но увидев, что за ним наблюдают, он бросился вперед ногами и совершил долгий, великолепный спуск на заднем месте.
«Портной уверял, — говорил он, — что этому твиду сносу нет. Это голая теория, не выдержавшая строгой научной проверки. Весь остаток дня я был счастлив, только когда мне удавалось стать спиной к стене». Но когда им понадобилось зарегистрироваться в Аросском отеле, за всех троих расписался сияющий Тобиас Брангер; в графе «имя» он написал: «Д-р Конан Дойл», а в графе «профессия» — «спортсмен» — более лестный комплимент ему редко кто делал.
В эти первые месяцы 1894 года он много писал. Сначала это была повесть «Паразит». А затем, вдохновившись, он создал столь привлекательный образ — кто, кроме профессора Челленджера, впоследствии мог сравниться с бригадиром Жераром? — что мы должны отложить знакомство с ним до того времени, когда Конан Дойл закончит первую серию рассказов о нем.
В апреле Туи почувствовала себя так хорошо, что стала умолять отпустить ее ненадолго в Англию. Норвудский дом был все еще в их распоряжении, и за ним присматривала миссис Хокинз. Д-р Хаггард, европейская знаменитость, считал, что поездка допустима, если она будет продолжаться всего несколько дней. Раз состояние Туи настолько улучшилось, ее муж стал подумывать об одном давно сделанном ему предложении. Американский импресарио, майор Понд, приглашал его в турне по Америке с чтением отрывков из своих книг. Турне должно было продолжаться с октября по Рождество. Перспектива побывать в Америке очень его привлекала. Если бы только можно было оставить Туи…
— Конечно, можно, — настаивала его преданная сестра Лотти, а Туи тотчас же согласилась, прося лишь, чтобы он вернулся на Рождество. — Во всяком случае, — добавляла Лотти, — ты не можешь взять ее с собой.
— Нет, не могу. Боюсь, половину времени, — припоминал он с ужасом условия английского турне, — придется провести на промозглых станциях в самую суровую пору года.
— Но кого же ты возьмешь с собой? Тебе непременно нужно кого-нибудь взять. Может быть, Иннеса?
Это была неплохая мысль. Иннес — статный офицер королевской артиллерии с пышными усами и прекрасной выправкой — будет отличным попутчиком. Для Конан Дойла это лето прошло в метаниях между Норвудом и континентом, где его ожидало несколько приятных известий. Генри Ирвинг после американского турне заканчивал летний сезон в Лицеуме «Фаустом», а осенью намеревался появиться в конан-дойловском «Ватерлоо» в роли капрала Грегори Брустера.
«Видите ли, — признавался Брем Стокер, — сложность заключается в том, чтобы вписаться в пьесу, длящуюся ровно один час. Главный (подразумевался Ирвинг) хочет играть Вашего ветерана в пару к „Колоколам“. Я предвижу, что из него получится великолепный старый Брус-Тер. Мы намерены попробовать это, возможно, в Бристоле в середине сентября».
Стало быть, автор (раз сроки американского путешествия были уже установлены) не сможет присутствовать на премьере. И все же его театральные амбиции разгорелись с новой силой. В Норвуде он немедленно приступил к полноценной четырехактной пьесе для Ирвинга и Эллен Терри, взяв в соавторы Вилли Хорнунга.
Но американское турне не могло ждать. Был написан всего лишь один акт пьесы, когда лайнер «Эльба» компании Норддойчер-Ллойд отплыл в конце сентября из Саутгемптона. А на палубе в маленькой шапочке, с развевающимися усами, стоял у поручня рядом с Иннесом Артур Конан Дойл.
И он и Иннес сразу ощутили царившую на борту немецкую враждебность. И когда в салоне-столовой, пестром от германских и американских флажков, они не увидели ни одного английского, в них вскипело негодование. Изобразив «Юнион-Джек»[19] из листочка бумаги, они водрузили его поверх всех остальных флажков. Тем не менее Конан Дойл сошелся вскоре со всеми пассажирами и писал Хорнунгу с «тресковой банки в Гольфстриме», что отчаялся что-либо сделать в пути.
Наконец с возгласа: «Д-р Конан Дойл, я полагаю?» — в гомоне Нью-Йоркского дока началась лихорадочная американская карусель.
Нью-Йорк еще не был городом небоскребов, но для английского глаза был уже велик; город суровый и вместе с тем сибаритствующий среди своих водопроводов, телефонов и электрических огней. Краски неба, облаков, линия городского горизонта были яркими и четкими, как в стереоскопе. Из Джерси-сити Пенсильванский экспресс — как утверждалось, самый роскошный поезд в мире — мог домчать вас до Чикаго за 24 часа; находясь в поезде, вы могли даже побриться или насладиться недавним изобретением — наблюдательным салоном. Майор Дж. Б. Понд, импресарио Конан Дойла, человек с большой головой, большими очками и бородой лопатой, излил на гостей свой энтузиазм.
«Доктор, — торжественно провозгласил майор Понд, — дело предстоит нешуточное. Мы испытаем вас перед поездкой на Запад сначала в баптистской молельне на 57-й стрит в Вестсайде».
Церковь вечером накануне десятого была битком набита поклонниками Конан Дойла. Они пришли послушать и посмотреть на него. Как всегда, не заботясь о внешнем виде, он, потеряв булавку от воротничка, чуть было не вышел на сцену с болтающимся галстуком и висящим под ухом воротничком. Майор Понд успел навести порядок. Гамильтон Райт Маби, представив его публике, описал печальнейшую картину: Шерлок Холмс на дне Раушенбахского водопада. Затем поднялся взволнованный автор. Причину бешеных оваций по окончании «Чтений и воспоминаний» можно уловить из кратких отзывов прессы.
«Он так говорил, — писала нью-йоркская „Уорлд“, — что сам Шерлок Холмс признал бы его славным малым; благородным, ибо он говорил мелодично, сердечно, радушно; скромным, ибо рассказывал о себе без хвастовства, скромным еще и потому, что из драгоценностей у него были только крошечная булавка и брелок на часовой цепочке».
Здесь необходимо дать пояснение. Если кто-нибудь удивится: неужели критик предполагал, что Конан Дойл будет носить изумрудную подковку или часовую цепочку, усеянную бриллиантами, — следует ему припомнить, что то была эпоха увлечения драгоценными украшениями и что другие английские ораторы выступали в каких-то невиданных нарядах.
«Он не использует никаких лекторских трюков, — продолжала „Уорлд“, — очень и очень немного жестикуляции, нет и театральных жестов, лишь время от времени, бессознательно, делал он то или иное движение, передающее настроение лица, о котором он говорил или читал».
