Ивлин Во - Насмешник
Директор, мистер Грэнвилл Гренфелл — имя, показавшееся бы невероятным, встреться оно в романе, — был старым школьным другом моего отца, так что я, можно сказать, ходил у него в любимчиках. Он был сыном адмирала и, хотя, как говорится, моря не нюхал, любил прикинуться морским волком — отпустил аккуратную бородку и ходил в застегнутых на все пуговицы сержевых френчах; вспышки ярости у него внезапно сменялись грубоватым добродушием на боцманский манер. Его кабинет походил на склад: учебники и тетради с эмблемой школы, карандаши, механическая точилка, пара лыж и большая, в рамке, фотография самого мистера Гренфелла при всех регалиях Великого магистра-распорядителя Объединенной великой ложи Англии. Возможно, эти масонские регалии помогали ему вызывать уважение учеников. Он был вдов, и в школе верили, что где-то в его квартире есть комната его жены, которую он запер и никогда туда не заходит с тех пор, как ее вынесли оттуда в гробу. Мы пытались узнать, какая это комната, но безуспешно. Эта обитель смерти, реальная или выдуманная, вызывала у меня острый интерес. Она представлялась мне похожей на покои новобрачной, мисс Хэвершем: на всем толстый слой пыли, паутина по углам, живописные гниль и разложение.
В первый год пребывания в Хит-Маунте я находился под присмотром воспитателей в нулевом классе, что мало походило на учебу в школе. Уроки проходили только утром, потом, в 12.30, приходили няньки и отводили нас домой. Со второго года и дальше я оставался на обед и переходил в руки мужчин-наставников, которые на первых порах внушали мне тревогу и благоговейный страх. Они были не слишком строги, но прежде на меня никогда не кричали и не грозили наказанием.
День начинался с того, что всех учеников выстраивали по классам вдоль стен гимнастического зала; потом «равнение носков» по линии под наблюдением старост классов, которые имели полную свободу равнять нас с помощью подзатыльников; одного мальчишку ставили у дверей, чтобы он предупредил о появлении учителей. По команде «Атас!» наступала полная тишина. Мистер Гренфелл взбегал по трем ступенькам с медными бортиками и здоровался:
— Доброе утро, джентльмены!
Мы хором кричали:
— Доброе утро, сэр! — Потом читали «Отче Наш» (в 1914 году добавилась еще молитва о спасении тех, кто в море), выслушивали обязательные объявления, и нас разводили по классам, кроме суббот, когда отрабатывали действия по сигналу тревоги.
Далее в класс входил мистер Гренфелл с гроссбухом, в котором были записаны результаты совещания учителей накануне вечером. Сначала он зачитывал имена тех, кто был удостоен похвалы.
— Джихиган-младший, удовлетворительно по латыни. Где Джихиган-младший? Ну-ка, покажись. Молодец, Джихиган-младший… Маккензи, отлично по математике и французскому. Так держать, Маккензи. Я тобой очень доволен.
Затем, сменив тон на трагический:
— А теперь перевернем страницу. И что я вижу? Флетчер! Флетчер ленился. Выйди вперед, Флетчер. — Мистер Гренфелл свирепо засверкал глазами. Флетчер съежился. — Что это значит? Ты ленишься? Хочу, чтобы тебе все было ясно, молодой человек. Ты здесь не для того, чтобы бездельничать. Уж я прослежу за тем, чтобы ты занимался. Еще раз увижу, что лодырничаешь, Флетчер, и, — он грохнул кулаком по столу, — я обрушусь на тебя, как тонна кирпича. — Он повернулся к младшим преподавателям, стоявшим за спиной. — Не спускайте глаз с Флетчера, джентльмены. Еще один подобный случай, тут же направляйте его ко мне, и он узнает, почем фунт лиха.
Его ярость, как я теперь понимаю, была наигранной, но от этого не менее пугающей; страху добавляла и внезапность этой ярости после добродушного тона. Мне редко — собственно, всего однажды, как я полагаю, — приходилось испытывать на себе его гнев, и то в мягкой форме, ведь, как я упоминал, я ходил у него в любимчиках, но по субботним утрам я неизменно испытывал опасения: то упражнение, которое было сделано очень небрежно во вторник, так, казалось, давно, вдруг о нем не забыли, вдруг вменили в вину? «Занесли в книгу» мое имя?
Мистер Гренфелл очень редко прибегал к физическим наказаниям, и то лишь в том случае, если ученик вел себя возмутительно; ложь и мошенничество как он, так и все мы считали верхом подлости. Когда я читаю описания, оставленные моими ровесниками, тех ужасов, что творились в их приготовительных школах и учителями, и учениками, то признаю, что в Хит-Маунте была «здоровая атмосфера».
Мистер Гренфелл так и не закончил школы в Шерборне, а в Кембридже получил лишь диплом без отличия. Он не претендовал на большую ученость, однако преподавал геометрию в старших классах, и, считаю, преподавал довольно хорошо, то есть внушил нам идею здравого смысла, так что Q.E.D. [95] в конце доказанной теоремы было для нас наполнено конкретным значением. Его метод преподавания состоял в том, что он усаживал нас в несколько рядов на скамьях перед классной доской. Тот, кто правильно отвечал на вопрос, пересаживался выше, вытесняя сидевших на верхнем ряду. Понимание последовательности доказательства зависело от сообразительности, а не от памяти. Я обладал кое-какой сообразительностью, и мне его уроки нравились. Мы в возбуждении ждали с правильным ответом, когда нас спросят, и расстраивались, когда кто-то успевал ответить первым. «…Следующий, следующий, следующий, молодец, Статтерфорд, умница, пересаживайся выше».
Мы не пошли дальше третьей части, не углублялись в таинственные сферы «пропорций» и «стереометрии» — не сделал я этого и позже. До тех пор, пока в Лэнсинге в последнем классе я не начал «специализироваться», я проходил обычный курс, как в Хит-Маунте — квадратные уравнения, извлечение корня, конструкции и исключения в латинской и греческой грамматиках, история Англии и Рима, французский (преподававшийся как мертвый язык), избранные отрывки из Цицерона, Вергилия и Овидия, построение, с помощью обильных пояснительных примечаний, латинских гекзаметров и пентаметров, и наконец, Шекспир как «обязательное чтение» по «английской литературе». То же самое мы изучали в предпоследнем классе в Лэнсинге, но, в сущности, между обычным вступительным экзаменом в колледж и выпускным школьным небольшая разница.
Младшие преподаватели появлялись и исчезали. Университетских дипломов ни у кого из них не было. Одни недолюбливали малышей, другие ненавидели. На их взгляд, они мучили нас очень даже по-божески по сравнению с тем, как это принято в английской школе: поглаживали на грани неприличия, увесисто шлепали и таскали за волосы — не так чтобы зверски, но почти. В свою очередь, некоторым из них тоже доставалось. Одни были угрюмы и выглядели старыми; другие — молоды и смешливы; большинство — хвастуны. В то время и еще довольно долго в дальнейшем учителя приготовительных классов набирались из разнородных и неопределенных выходцев со «дна» общества, куда — о чем я ни думал ни гадал — мне самому было предопределено опуститься.
