Джон Рид - Вдоль фронта
Генерал Лечицкий оказался человеком, еще не достигшим средних лет, с живым, улыбающимся лицом. Он отдал нам честь и радушно пожал руки.
– Так вы хотите побывать на фронте? – сказал он, когда офицер доложил ему о нашем деле. – Я не понимаю, каким образом вам удалось проехать сюда, ведь корреспондентам пребывание в Тарнополе совершенно не разрешается. Однако ваши бумаги в полном порядке. Но я не могу разрешить вам посетить передовые позиции: великий князь издал приказ, абсолютно запрещающий это. Вам лучше поехать в Львов – Лемберг – и попытаться добиться разрешения через князя Бобринского, генерал-губернатора Галиции. Я вам дам пропуска.
А пока что вы можете оставаться здесь, сколько потребуют ваши дела…
Он поручил нас молодому прапорщику, говорившему по-английски, и распорядился, чтобы нам приготовили комнату в отеле, предназначенном для штабных офицеров, и обед в офицерской Столовой.
Мы были поражены городом: Тарнополь был полон войсками – полки, возвращавшиеся с позиций на отдых, отправляющиеся на фронт, свежие пополнения, прибывающие из России в военной форме, еще не истрепанной в битвах. Могучие хоровые песни сталкивались и разбивались друг о друга непрестанными волнами сильных голосов. Только немногие были вооружены. Длинные товарные поезда, груженные несметным количеством муки, мяса и консервов, тянулись на запад, военного же снаряжения мы не видали.
Молодой офицер рассказал, в чем дело. Он прошел через бедствия Мазурских озер, а затем был на Карпатах.
– Даже еще перед отступлением, – говорил он, – у нас не было нужного количества винтовок и снаряжения. Моя часть, например, была размещена в двух окопах: в передовом и запасном. Треть моих людей сидела в первом окопе, и у них были винтовки. Все остальные были безоружны, они должны были переползать один за другим вперед и подбирать ружья убитых.
Мы ходили по улицам; часовые на углах собирались и, перешептываясь, смотрели на нас, пока, наконец, не решили, что мы немецкие шпионы, – тогда они задержали нас и повели в участок. Там никто не знал, что с нами делать, и мы торжественно продефилировали в штаб, где наш новый знакомый, говоривший по-французски офицер, освободил нас, наградив часовых бранью. Бедная стража убралась в великом смущении. Им было приказано задерживать подозрительных людей, а когда они так и сделали, то им же за это попало. Весь день, через ровные промежутки времени, нас задерживали новые солдатские посты, и комедия повторялась снова.
– Скоты! – орал офицер, махая кулаками перед бедными, сбитыми с толку солдатами. – Дураки! Я вас под арест!
Мы кротко намекнули ему, что он мог бы выдать нам пропуск, который мы сможем показывать, когда нас будут останавливать, но он сказал, что не имеет на то права…
Под вечер мы стояли около бараков, наблюдая длинную колонну угрюмых австрийских пленных, маршировавших под конвоем. Стоявший на часах солдат глядел, раскрыв рот, несколько минут на наши краги, медленно водил глазами по нашим костюмам и, наконец, задержал нас и подвел к стоявшему на углу офицеру в очках.
Тот обратился к нам по-немецки, и мы ответили. Он подозрительно уставился на нас поверх очков.
– Где ваши паспорта?
Я ответил, что мы оставили их в гостинице.
– Пожалуй, надо отвести вас в штаб, – сказал он.
– Мы уже были в штабе, – заметил я.
– Х-м! – задумался он. – Ну тогда в полицию.
– Что за смысл? Мы уже были в полиции.
– Х-м! – это был тупик, так что он переменил тему. – Вы корреспонденты? В каких странах вы были?
– Мы только что приехали из Сербии.
– Как дела в Сербии?
Я сказал, что эпидемия приняла там ужасные размеры.
– Эпидемия! – отозвался он. – Какая эпидемия? – Он никогда не слыхал о тифе. – В самом деле! – равнодушно произнес он. – Скажите, как вы думаете, вмешается Италия в войну?
– Италия уже шесть недель как воюет.
– Да не может быть! – подскочил он. – Однако, господа, мне пора. Очень рад с вами познакомиться, – sehr angenehm…
Он поклонился и ушел.
Никто не знал, когда отходит поезд на Лемберг. Наш офицер телефонировал квартирмейстеру, тот позвонил начальнику сообщения, который в свою очередь запросил железнодорожную администрацию. Оттуда ответили, что ничего нельзя сказать наверняка: поезд может отойти через пять минут и завтра утром. Так что мы снова ввалились в ужасающую вокзальную толчею, прислонили наши вещи к стене и заселись в ожидании. Длинная вереница носилок со стонущими ранеными пробивалась к санитарному поезду; бегущие солдаты наталкивались друг на друга; хрипло орали офицеры; вспотевшие кондукторы безнадежно разводили руками у своих поездов, донельзя загородивших пути. Толстый полковник энергично наступал на изнуренного начальника станции, показывая на свой полк, растянувшийся далеко вдоль товарной платформы.
– Где, черт возьми, мой поезд? – шумел он.
Начальник станции пожимал плечами.
Были там кавалерийские офицеры в зеленых штанах, с широкими саблями; офицеры авиационных и автомобильных частей, у которых вместо шашек висели тупые кортики с рукоятками под слоновую кость; казаки, уральские и кубанские, в сапогах с острыми, загнутыми кверху носками, в длинных черкесках, открытых на груди и перетянутых в талии поясом, украшенным драгоценными металлами и кинжалом в серебряной оправе, и в высоких папахах, расшитых наверху золотым и красным; генералы, различных степеней «превосходительства». Были там и хромые офицеры, и офицеры настолько близорукие, что не могли читать, и однорукие офицеры, и офицеры-эпилептики. Проходили мелкие почтовые и железнодорожные чиновники, разодетые как фельдмаршалы, и тоже с шашками. Почти каждый одет в военную форму с золотыми или серебряными погонами на плечах; число и разнообразие их сбивало с толку. Редко можно было встретить офицера, чья грудь не была бы разукрашена золотыми или серебряными значками политехникумов и институтов инженеров, блестящими лентами орденов Владимира, Георгия; золотое оружие за храбрость было явлением обычным. И все они беспрестанно отдавали друг другу честь…
Через семь часов мы сели в поезд на Лемберг и попали в одно отделение с двумя ничтожными офицерами средних лет, весьма типичными для девяти десятых второстепенных русских бюрократов. Они разговорились с нами на ломаном немецком, и я спросил их о запрещении водки.
– Водка! – сказал он. – Можете быть уверены, что продажу водки прекратили не без того, чтобы нагнать потерянное другим путем. Все это очень хорошо для военного времени, но после войны у нас снова будет водка. Каждый хочет водки. С этим ничего не поделаешь.
Его попутчик спросил, есть ли в Америке обязательная воинская повинность. Я сказал – нет.
