Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель
Я спросил Кохно:
— Это правда, что Дягилев боялся Коко?
— Боялся? Нет, он слишком для этого любил ее.
— Однако Коко была в этом уверена.
Тогда последовало объяснение Кохно:
— Дягилев был русский. Он верил в бескорыстные побуждения, они ему казались естественными.
Молчание. Я настаивал:
— Несмотря на то, что Коко была овернянка?
— Несмотря ни на что, — подтвердил Кохно.
Париж семита
Кокто, Радиге[140], Стравинский, Пикассо, Бакст — все, кого Поль Моран называет «семистами», толпятся, сменяя друг друга, у Коко. Никогда она не была так прекрасна, как в свои 40 лет, победоносная, торжествующая. Такая красивая, такая удивительно юная, что может позволить убавить себе десять лет. Никто этого не замечает, никто не обращает на это внимания.
А любовь? А Бой Кейпел? Она говорила:
«Моя женская жизнь расстроилась. Человек, которого я любила, умер. Ничто меня не интересовало, кроме эзотеризма: я отказывалась верить, что все отрезано между нами навсегда».
В моем повествовании я не соблюдаю хронологии. История, о которой я сейчас расскажу, относится к эпохе до «приключения» с Русским балетом. Но с какого времени приобрело оно значение для Коко?
Человек, которого я любила, умер. Бой Кейпел разбился в автомобильной катастрофе на Лазурном берегу в январе 1919-го. Привратности судьбы: Этьен Бальсан тоже погиб в автомобильной катастрофе, но позднее, в 1951-м в Рио де ла Плата; ему было 73 года.
В 1919 году Коко всюду показывалась с великим князем Димитрием. Что касается Боя Кейпела, он был уже женат, и Коко не только одевала его жену, поставлявшую ей клиентуру из Англии, но и была крестной одного из их детей.
Разумеется, это не мешало ей страдать[141]. Коко говорила:
«Серты спасли меня от отчаяния. Может быть, было бы лучше, если бы они оставили меня на произвол судьбы. Я плакала целыми днями. Они увезли меня в Италию против моего желания. Я сбежала. Мизиа нашла меня в церкви, всю в слезах. В один прекрасный день произошло чудо».
Красивое чудо, говорила Коко, рассказывая о нем несколько снисходительно, но и не без некоторого самолюбования. Она не спешила:
«Мы были в Венеции. Мизиа сказала мне:
— Мы должны поехать к Святому Антонию Падуанскому. Это поможет тебе. Ты дотронешься до его гробницы и попросишь у него успокоения. Он даст его тебе.
Серты замечательные люди, каких теперь не сыщешь. Они вышли из Ренессанса. Не имея ни су, жили в роскоши, ни в чем себе не отказывая».
Когда она путешествовала с ними, за все платила Коко. Она всегда хотела платить, это тоже был ее способ подчинять себе людей. Может показаться, что это слишком сильно сказано. И все же она любила, чтобы от нее зависели — это общая черта всех сильных натур. Осмотрительный глава государства не дорожит слишком независимыми министрами; он непрочь, чтобы они извлекали выгоду из полномочий, какие он им уступает. Чем сильнее они себя скомпрометируют, тем больше они в его власти, тем крепче он держит их в руках. Серт, этот чудесный, восхитительный спутник, не знал чувства меры. В отелях он заказывал лучшие номера, в ресторанах для него часами держали столик, подавали самые редкие вина и самые изысканные блюда. Коко говорила:
«Серты вели безумный образ жизни. Ложились на рассвете, прежде чем снова отправиться в путь… Они никогда не мылись. (Смотрите, Мизиа не была действительно ее другом! Она, как и все те, кто производил или пытался произвести впечатление на Коко: грязная!) В нашей маленькой компании я единственная принимала ванну по вечерам, чтобы утром уехать чистой. Но с ними (Сертами) всегда было интересно и приятно. Они не были еще женаты и поэтому не изображали из себя светских людей. После женитьбы они стали слишком светскими. Ко мне они оба относились чудесно. Серт привязался ко мне. Он многому меня научил. Мы ходили по музеям. Если бы не Серты, я бы так и умерла дурой».
В Падуе Мизиа привела ее в церковь и показала гробницу Святого Антония: «Иди, преклони колена!». Коко рассказывала:
"Я совсем не верила в такие вещи. Скорее суеверная, чем верующая, я лишена такого фанатизма. Но, повинуясь Мизии, стала на колени перед этой гробницей. И увидела рядом со мной такого несчастного человека! Его рука лежала на гробнице. Я смотрела на него. Он был выше меня ростом. Я видела его лицо, на котором выражалось такое отчаяние, такое горе, такая страшная участь, что мне стало стыдно. Я смела плакать, я!
Готова была встать, чтобы сказать ему:
— Месье, умоляю, доверьтесь мне, расскажите о вашем горе, может быть, вам станет легче".
Всегда благие порывы, которые так и оставались у нее лишь порывами. Почему? Она была потрясена. Ей запомнилось, что она чувствовала тогда. Она говорила:
«И я еще смела жаловаться! Никогда не видела такого отчаяния на человеческом лице. Я знала, что тот, кого потеряла, рядом со мной по ту сторону, и что он не покидает меня ни на минуту. И сказала себе: раз он здесь, рядом с тобой, раз он ждет тебя, ты не имеешь права плакать; это не важно, что в этом мире ты еще какое-то время будешь одна. Он все равно с тобой, мы — в разных мирах, но он тебя не покинул, хочет, чтобы ты была счастлива. И главное, не хочет, чтобы ты чувствовала себя несчастной».
Она улыбалась. К какому же времени относится это путешествие в Падую с Сертами? Она мне рассказала о нем в тот вечер, когда после демонстрации коллекции я застал ее спящей на диване. Она говорила: «Самые прекрасные путешествия я совершаю на этом диване».
Возвращаясь к Падуе:
«Вот что поняла я, глядя на этого отчаявшегося человека, стоявшего рядом со мной на коленях перед статуей Святого Антония Падуанского. Да, ты знаешь, что не одна и никогда не будешь одна. И ты смела жаловаться, стоя рядом с человеком, у которого уже ничего нет и который пришел поклониться этой гробнице, потому что это его последний шанс!»
Ты знаешь, что ты не одна и никогда не будешь одна… Имеешь уши и не слышишь! Я слушал нескончаемые монологи этой женщины, знал, что она одинока, и не слышал ее. Разве не имела она все? Разве у нее нет славы и богатства? Разве не прожила она баснословную жизнь? Чего еще она ждала? На что надеялась? Она говорила:
«Я вышла преображенная из этой церкви в Падуе, стала другой. Я, которой все было безразлично, я, превратившаяся в развалину, позавтракала с аппетитом.
— О, ты ешь! Ты смеешься, — заметила Мизиа.
Я сказала ей:
— Действительно, я ем и смеюсь! Чудо свершилось. Я больше никогда не буду плакать, с этим покончено.
В Риме Серт повел нас в Колизей. Он рассказал об ослепительных празднествах, какие могли бы тут устраиваться. Мы слонялись до трех ночи. Я открыла для себя Рим, этот божественный город. Мне нравилось все. Мне нравилась жизнь. На другой день я послала длинную телеграмму в Париж с просьбой отказаться от квартиры[142]. Не хотела возвращаться туда. Вернувшись, я снова поселилась в «Рице».
