Михаил Демин - Таежный бродяга
— А каким же я должен быть — интересное дело? После всего, что случилось!
— Ну, не знаю… не знаю. Все-таки — наши чувства, любовь…
— Не смей произносить этого слова. Любовь! Молчала бы уж лучше.
Я сидел на диване возле раскрытого, уже уложенного чемодана. Наташа стояла рядом — покусывая губы, теребя косу. Она вбежала ко мне сразу, с улицы; плащ ее был распахнут и я видел, как тяжко дышит ее грудь.
Я видел, как дышит ее грудь — высокая, туго обтянутая платьем, — и видел медовые, стройные, сильные ее ноги… Но видел все это неотчетливо, как бы в тумане. Переполнявший меня гнев застилал глаза горячею пеленой.
— Возвращайся к отцу! — сказал я. И при этих словах она вздрогнула, моргнула растерянно, попятилась к дверям.
— Нам говорить больше не о чем. А его ты можешь утешить. Пусть спит спокойно. — Я усмехнулся. — Если сумеет, конечно… С Москвой у меня все кончено, — я уезжаю!
— Куда? — спросила она, глотнув воздух.
— Туда, откуда приехал… Возвращаюсь на круги своя.
— А — когда?
— Нынче вечером.
— С каким же поездом.
— С первым попавшимся… Но — не позже двенадцати.
— Билета у тебя еще нет?
— Это не проблема. Достану.
Было недолгое молчание. Потом она проговорила тихонько:
— Я провожу тебя… Можно?
— Нет, — сказал я. И резким движением захлопнул крышку чемодана.
* * *День этот весь прошел в хлопотах, в суете. После ухода Наташи позвонила мать и пригласила меня к себе. Состоялся, так сказать, семейный обед. И там я — после долгого перерыва — встретился с отчимом. Мы с ним недолюбливали друг друга, не ладили, и вообще избегали встреч… Но эта встреча прошла довольно мирно. Может быть, потому, что она была — прощальной? Он был на сей раз прост и радушен. С улыбкой подливал мне вино, шутил, придвигал блюда. Наконец он предложил мне денег и я, после некоторого колебания, принял их. Это было кстати! Данной суммы вполне хватало на дорогу и на билет.
Дозвониться до вокзальной кассы не удалось — и мне пришлось самому туда ехать и толкаться там в гомонящей толпе… Абаканских поездов прямого следования, как выяснилось, — не было. Для того, чтобы добраться до Хакассии, нужно было делать пересадку в Красноярске. Через этот город проходило несколько маршрутов. И поразмыслив, я взял билет на Иркутский экспресс, отправляющийся из Москвы ровно в полночь.
Затем я совершил последний обход редакций. Стихи мои везде лежали без движения — пылились в тех же самых папках и ящиках, куда были уложены месяц назад. Только в одном молодежном журнале что-то вроде бы забрезжило, сдвинулось… Редактор отдела поэзии сказал мне, попыхивая трубкой:
— Ваши стихи — у членов редколлегии. Читаются.
— Ага! И когда можно будет узнать?
— Один отзыв уже имеется, — сказал редактор. Ждем второго.
— И каков же этот отзыв?
— Средний. — Редактор вынул изо рта трубку, описал ею в воздухе замысловатую кривую. И добавил, рассмеявшись. — Во всяком случае — не резко отрицательный.
— Все теперь зависит, стало быть, от второго?
— Да. Но это не быстро делается. Загляните-ка к нам дней эдак через десять-пятнадцать.
Старая песня, — подумал я уныло, — дней через десять — пятнадцать я уже буду вкалывать в тайге, в Саянах, толковать о поэзии с другими — с теми, кто бегает на четвереньках и машет хвостом…
И наскоро простившись — ушел.
* * *Провожать меня на вокзал пришли мать и Юра — мой двоюродный брат. На минуту отлучившись в буфет, мы выпили с ним — "по отходной". Здесь я вкратце рассказал Юре о последних моих злоключениях. И вспомнил странную фразу прокурора Никульшина. "Что она означает?" — спросил я. — Как ты думаешь?" И Юра, подумав, сказал:
— В общем-то, нечто подобное я уже слышал. Сейчас действительно становится немного легче… И знаешь, почему?
— Ну?
— Потому — что Хозяин — почти уже не у дел…
— То есть как это, не у дел?
— Он болен, понимаешь? И с каждым днем ему все хуже. И в верхах, в связи с этим, царит растерянность. Там же ведь — много сложностей! Это вовсе не такой монолит, как принято считать. Старик был там — как шампур в шашлыке. А теперь шампур этот гнется, ломается… Ну и шашлычок тоже уже не прежний. Начинает сыпаться, становится зыбковат.
— Откуда ты это все знаешь?
— Мы, брат, здесь многое знаем! — сказал, сощурив глаз, Юра. — У меня есть друзья — журналисты, из «Правды», из «Известий», они иногда рассказывают интересные вещи… Журналисты — народ пронырливый. Да, кстати! — спохватился он, что-то вспомнив и начав торопливо шарить в карманах. — В связи с тобой… Где-то в Сибири, на Ангаре, работает журналистом один парень. В общем, способный, недавно окончивший Литинститут. Так вот, есть к нему письмо. В письме этом речь идет о тебе! Написал его…
— Кто?
— Гриша Поженян. Поэт. Общий наш друг.
— А-а-а, — вспомнил я, — это тот одессит, которого я у тебя встречал! Такой с усиками, слегка приблатненный.
— Вот именно, — усмехнулся Юра. — Но поэт он хороший. И к тебе тоже хорошо относится. И дает в письме самые лестные рекомендации. И он просил передать тебе это письмецо. Поступай с ним, как хочешь, как сочтешь нужным! Хочешь — отправь по почте, хочешь — явись по адресу сам… Во всяком случае, в Сибири у тебя — считай — уже есть зацепочка!
Юра говорил и одновременно шарил в карманах, искал письмо… В конце концов нашел. Сунул мне в руку плотный конверт. Я взял его, И вдруг рука моя дрогнула, ослабла.
Я смотрел в этот момент не на конверт, а поверх его, в окно буфета. Там, за окном, — мне внезапно почудилось — мелькнул силуэт Наташи…
И забыв обо всем, я скомкал письмо; не глядя, сунул куда — то в карман. И бросился к выходу, задевая столики, расшвыривая встречных.
Я выбежал на перрон и встал, озираясь. Вокзал гремел; он был насыщен звуками и движением. Ночная мгла не лежала здесь плотно, а рвалась и зыбилась, перемежаемая вспышками света, отблесками множества огней. И в этих огнях текли и крутились людские толпы. Они текли мимо меня, и я разглядывал их жадно и пристально. И искал в этом скопище одну только фигуру — одно лицо — с черной челочкой, чуть вздернутым носом и завитком над ухом, и переброшенной через плечо косой… Искал и не находил его. И понял, постояв у дверей буфета: Наташи нет. И не было. И не будет! Она уже не придет! И еще я понял — отчетливо, с мучительной ясностью: весь этот день, пока я ходил, улаживал дела, улыбался и выпивал, — я в действительности жил только ею одной, был как бы болен ею. Я постоянно помнил о ней и хотел ее, и ждал. Ждал — несмотря ни на что, забыв обо всех моих обидах, наивно веря в случайность, в счастливый возврат…
