Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)
До революции это здание было первоклассной гостиницей, расположенной на Лубянской площади в центре Москвы. Большевики превратили ее в тюрьму, найдя здание идеальным для этой цели. Застланные толстыми коврами коридоры скрадывли шаги надзирателей, шпионивших за заключенными. Она называлась Внутренней тюрьмой и считалась наиболее строгой из всех. Наиболее важные заключенные с длительными сроками содержались здесь. Большинство заключенных были из интеллигенции — того класса, который расчистил большевикам дорогу к власти. «Как это парадоксально, — думала я. — Эти люди, которые были всегда недовольны, критиковали царский режим и занимались антимонархической пропагандой, теперь были в заключении, и с ними обращались, как с врагами». Я не хотела комментировать их предреволюционную деятельность, поскольку мы все теперь были в одной лодке, но не могла не удивляться неблагодарности большевиков.
Через день нам выдавали по двадцать папирос каждому. Еда была несколько лучше, суп не такой водянистый и на второе давалась каша, а иногда, ко всеобщей радости, — картофельное пюре. Мы могли ходить умываться два раза в день, но, кроме того, в нашей комнате стояла параша, и мы по очереди выносили ее каждый вечер перед тем, как ложились спать.
Мне не пришлось долго ждать встречи с моим инквизитором. Полночь давно миновала, когда с громким стуком открылась дверь нашей камеры, и грубый голос выкрикнул:
— Татищеву на допрос, быстро!
Мы вышли, я впереди, надзиратель сзади с револьвером в руке. Нам пришлось идти длинными коридорами, лестницами вниз и вверх и снова вниз, через двор и опять вверх, на этот раз на лифте. Наконец мы достигли комнаты, где я бывала раньше. Мой следователь был уже там, и другой человек сидел несколько поодаль. Следователь пригласил меня сесть и даже извинился, что побеспокоил меня так поздно ночью.
— Как вы нашли свое новое жилье? — спросил он, улыбаясь.
Я ответила, что оно не слишком плохо, гораздо лучше, чем прежнее.
— Хорошо, мне хотелось, чтобы вы чувствовали себя более удобно, хотя, конечно, мое самое большое желание, чтобы вы вышли на свободу. К сожалению, существуют некоторые трудности, которые необходимо разрешить, и чем быстрее, тем лучше. Мы теперь знаем, — продолжал он, — ваше отношение к нашему государству, где все счастливы и пользуются наибольшей во всем мире свободой. Мы также знаем, что согласно этому досье, — он показал на толстую книгу, где, вероятно, было записано всё, что я говорила раньше, — вы не собираетесь сотрудничать с нами. Но настало время, когда вы должны понять нас. Что вы скажете на обвинение в том, что для осуществления своей несбыточной мечты вы пытались дать взятку? Можете ли вы дать удовлетворительное объяснение этому действию?
Сначала я была так поражена, что не могла понять, к чему он ведет. Потом меня внезапно осенило, что он имеет в виду. В тот самый день, когда я была арестована, я с двумя подругами была на приеме у одного влиятельного большевика. Нам была нужна его помощь. Мы трое — Катя, Мара и я — решили, что не будем искать работу в обычном советском учреждении, она была бы слишком скучна после того, чем мы занимались в АРА. Мы выбрали иностранную фирму, но оказалось, что для работы там переводчиком требуется подпись трех влиятельных коммунистов.
Мы раздобыли адрес одного и отправились туда. Он принял нас очень любезно и обещал поставить свою подпись, когда мы зайдем в следующий раз. Речь совершенно не шла о взятке или вознаграждении, он только спросил нас, почему мы хотим работать именно в этой фирме.
Поэтому я отвечала:
— Что же плохого было в нашем желании испробовать себя на работе, где мы могли использовать наше знание иностранных языков?
— В этом не было бы ничего плохого, — был ответ, — если бы вы желали только быть полезными своей стране и ее людям, но боюсь, что ваш случай совершенно другой. Вы не хотели работать в наших учреждениях, куда вас взяли бы без всяких затруднений. Вы искали чего-то более интересного, хотели быть окруженными иностранцами и, чтобы достичь этого, нашли одного из наших товарищей, который мог подписать необходимый документ. Ради этого вы были готовы дать ему значительную сумму денег и десять красивых шерстяных шалей.
Я ответила, что никогда никому не давала взятки, а здесь речь и не шла ни о чем подобном.
— Очень хорошо, если вы упрямитесь и не признаете свою вину, я не отвечаю за то, что может случиться с вами. То, что вы сделали, — серьезный проступок, но если вы признаетесь, что-то можно будет сделать, поскольку вы, видимо, не понимали, что совершаете, будучи очень молодой и, добавлю, очень наивной для своих лет. Возвращайтесь в место своего заключения и обдумайте свое положение. У вас будет много времени. Я встречусь с вами через несколько дней, и, может быть, вы дадите мне правильный ответ. Всё зависит от вас.
Это было всё, что он сказал, и стражник увел меня.
С этого момента я стала настоящим заключенным. Время от времени меня вызывали к моему следователю и задавали те же вопросы, и всегда мои ответы были одинаковы: я никогда не давала и не предлагала взятки. Иногда я говорила, что не привыкла лгать. Иногда мы беседовали о других предметах, но разговор всегда кончался одним и тем же: давала или не давала я взятку и эти проклятые десять шалей. Иногда я заходила так далеко, что объясняла ему, что у меня нет денег не только на взятки, но даже на трамвайные билеты, и я вынуждена везде ходить пешком. Но ничто не помогало.
Иногда меня встречал другой следователь. Он изображал из себя очень вежливого человека и говорил, что восхищен моим поведением, что для него я точное повторение Татьяны из «Евгения Онегина», какая жалость, что мы встретились в таких печальных обстоятельствах, как всё могло бы сложиться по-другому, встреться мы иначе. Я держала свои мысли про себя, но из этих двух явно предпочитала первого. Я держалась за свое первое показание и добавляла, что не буду говорить заведомую ложь, только чтобы получить свободу.
Тем временем моя мама делала всё, что в ее силах, чтобы вызволить меня. Но как она ни старалась, ничто, казалось, не помогало. Дело стояло на месте. Наконец она решила попытаться действовать через Енукидзе. К сожалению, я невольно помешала этой попытке. Однажды раздраженная повторяющимися глупыми вопросами, я ответила довольно сердито:
— Во всяком случае, вы не имеете права держать меня здесь, и если это станет известно Енукидзе, он прикажет немедленно освободить меня, а у вас будут серьезные неприятности.
Это произвело впечатление на моего следователя, хотя он и старался не показать вида. Они снеслись с Енукидзе и сказали, что я упомянула его имя. Так что, когда моя мама пришла просить за меня, он ответил:
