Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)
— Хорошо, — сказал допрашивающий меня с холодной улыбкой, — всё это будет записано, и мы продолжим ваше дело положенным образом, но я бы посоветовал вам лучше подготовиться к вопросам в будущем, потому что против вас выдвинуты серьезные обвинения, и мы не можем разрешить преступникам избегать наказания.
— Каково же мое преступление? — спросила я с интересом.
— Вы узнаете об этом позже, у нас много времени впереди, и вас полностью информируют, когда это будет нужно. — С этими словами он велел страже увести меня.
В камере я заняла свое место на полу, рядом с пожилой дамой, которая была очень добра ко мне. Большинство сидело на полу, так как камера была переполнена. Те, которые прибыли первыми, сидели на широкой деревянной скамье, служившей им ночью кроватью. Остальные спали на полу, подстилая свои пальто, чтобы было мягче. Я рассказала пожилой даме, что меня спрашивали и как я отвечала. Она печально покачала головой:
— Вы не должны так отвечать, это ухудшит все дело.
— Но как же еще я могу им отвечать? Не говорить же мне, что я люблю их всех, их законы и методы?
Пожилая дама улыбнулась.
— Они прекрасно знают, что мы о них думаем, — сказала она, — но они усилят ваше наказание, если вы скажете это открыто. Нет смысла бросаться на дикого зверя, а многие из них ниже зверей. Сказали они вам, за что вас взяли?
— Нет, — ответила я, — он сказал мне, что обвинение зачитает позже, что времени впереди много, а пока я могу остыть в этом месте.
Ну, а это место было ужасным, слишком тесным для такого количества людей. На полу было неудобно спать, воздух был спертым, и всё время происходили перемены — одних переводили в настоящие камеры, другие занимали их место. Пищу приносили дважды в день. Она состояла из так называемого супа, водянистого, сваренного из картошки, с парой плавающих капустных листьев. Каждому выдавался кусок черного хлеба и горячая вода вместо чая.
Вскоре пожилую даму увели; мне было жалко расставаться с ней. Там была молодая девушка, еврейка, с которой мы подружились. Ей повезло, она располагала стулом и предложила его мне. Я не хотела брать его, я вполне могла сидеть на полу, но она так настаивала, что я была вынуждена принять ее предложение. Она же расположилась на краешке нар рядом со мной и была всё время рядом. Она была необыкновенно добра ко мне во всё время моего пребывания в переполненной камере, согревая меня своим пальто, когда ей казалось, что мне холодно, стараясь поместить меня на нарах, когда там освобождалось моего, и тому подобное.
Однажды ночью меня вызвали снова. Когда я вошла в комнату, мой инквизитор приветствовал меня улыбкой, довольно неприятной, как мне показалось, и спросил, как я себя чувствую. Что за глупый вопрос, подумала я, но, вспомнив совет пожилой дамы, сказала, что со мной все в порядке.
Тогда снова начался допрос. Чем я зарабатываю на жизнь? С кем я живу? Много ли у меня друзей? Почему мне нравятся иностранцы? И тому подобное. Последний вопрос озадачил меня, я тогда не знала, что они давно следили за мной и знали всё, что я делала и куда ходила. Он снова продержал меня длительное время, пытаясь убедить, что моя жизнь станет гораздо легче, если я изменю свое мнение по некоторым вопросам.
— По каким? — быстро спросила я. — Что вы имеете в виду под изменением мнения?
Он глубоко вздохнул и сказал, как сожалеет, что такая молодая девушка вынуждена проводить свою юность в заключении среди преступников.
— Каких преступников? — спросила я.
— Тех, в чьем обществе вы сейчас находитесь. Мы не арестовываем хороших людей. Вы знаете, какие мы справедливые. Мы берем только преступников, и очень грустно видеть вас среди них.
Я была потрясена последней фразой. Называть этих людей преступниками — милую старую даму, добрую и любящую девушку — это было слишком для меня! Я забыла свое решение быть сдержанной. Я сказала, что его слова не могут относиться к моим сокамерникам, они все — порядочные люди. А если ему нужны преступники, то далеко ходить не надо, пусть посмотрит вокруг, на своих сотоварищей. Снова наступило молчание. Он смотрел на меня не с ненавистью, а с какой-то жалостью, а потом заговорил по-другому.
— Я боюсь, что вы совершенно не поняли меня, — сказал он. — Я хочу помочь вам и пытаюсь дать вам понять, что вы только ухудшаете свое положение. Я понимаю ваши взгляды, — продолжал он. — Вы выросли в других условиях, ваша нынешняя жизнь отличается от того, к чему вы привыкли. Вы испытали тяжелое потрясение, но такие потрясения могут происходить во всех странах, в разных местах, человек должен приспосабливаться к изменению обстоятельств. Нельзя бороться с миром. Вы проиграете, если не воспользуетесь теми возможностями, какие предлагает вам новый порядок. Конечно, — сказал он, как бы угадав мои мысли, — многое нужно сделать, чтобы внести упорядоченность в существующий сейчас хаос. Но подумайте, как трудно построить всё заново в нашей огромной стране, так скверно управлявшейся, прежде чем мы пришли к власти. Вы должны понять наши трудности. Мы окружены врагами внешними и внутренними, и мы должны быть постоянно на страже.
И он продолжал далее в таком же роде.
На каждую фразу, на каждое слово, которые он произносил, у меня был готов ответ, но я решила молчать, что бы он ни говорил. Они ввергли во мрак прекрасную страну, которая сияла, как алмаз на лике земли, а теперь говорят, что пытаются перестроить ее. Я только ответила ему спокойно:
— Это ваша точка зрения, моя же совершенно противоположная. Что мне хотелось бы знать, так это почему я здесь?
— Как раз это-то я и пытаюсь вам объяснить. Обвинения против вас вполне серьезны. Боюсь, чтобы разобраться, придется потратить некоторое время. Каждому должно стать ясно, что мы не потерпим никаких антисоветских взглядов.
Снова я не получила ответа на мой вопрос. Когда я вернулась в камеру, было раннее утро. Молодая еврейка бросилась ко мне, плакала и обнимала меня, говорила, какая я хорошая, что я брошена на милость тиранов, которые плохо обращаются со мной, что я не виновна, что страдаю за грехи человечества и что она сделает всё, чтобы избавить меня от страданий. Она и в самом деле была необыкновенно добра ко мне, чего я, с моей точки зрения, совершенно не заслуживала.
Вскоре после этого я была переведена в настоящую камеру. В ней было только четыре человека. У каждого была кровать, не очень мягкая, но все-таки это была кровать. Там было окно, но снаружи оно было прикрыто черным щитом, чтобы мы не могли смотреть через него, и в комнате было довольно темно. Там был и стол, за которым мы сидели во время наших трапез, и два стула, две другие заключенные сидели на своих кроватях. Вскоре мы познакомились, хотя сейчас я уже мало что помню. От них я многое узнала о том месте, где находилась.
