Федор Фомин - Записки старого чекиста
Вскоре в Крым приехал из Харькова особоуполномоченный ВЧК с письмом, в котором было сказано: «По распоряжению председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского к вам направляется в Крым товарищ для ведения переговоров с генералом Слащевым, находящимся в Константинополе. Вся работа особоуполномоченного должна проходить под вашим контролем. Прошу оказывать ему помощь».
Нам стало известно, что генерал Слащев с женой и ребенком проживает в Стамбуле. Средств к жизни не имеет. Занимает старую маленькую хибарку, почти без всякой обстановки.
Как только Слащев прибыл из Крыма в Константинополь (это было в ноябре 1920 года), Врангель произвел над ним суд чести. Из старших офицеров была создана специальная комиссия. Ему предъявили два обвинения.
Первое из них — пособничество большевикам. Да, как это ни странно, генерал Слащев обвинялся в том, что оказывал услуги Советской власти: дескать, зверства, чинимые им в захваченных районах, восстанавливали местное население против правительства Деникина и Врангеля и во многом способствовали возникновению партизанских отрядов в Крыму — красных и зеленых.
Второе обвинение было иного рода: Слащева судили за самовольный расстрел полковника Протопопова — ставленника и любимца Врангеля.
Суд признал, что генерал Слащев не может быть более терпим «в рядах русской армии». Его разжаловали в рядовые. Генерал Врангель в тот же день, 21 ноября 1920 года, приговор утвердил.
Очень скоро мы смогли убедиться, что Слащев действительно разочаровался в политике контрреволюционных организаций, продолжавших антисоветскую деятельность за границей. С пристальным вниманием он следил за событиями в Советской России и горячо говорил о своем желании получить прощение у Советского правительства, чтобы иметь возможность честной службой искупить свою вину перед народом.
Феликс Эдмундович просил нас регулярно и подробнейшим образом сообщать ему о переговорах со Слащевым, и все дальнейшие указания по этому вопросу мы получали от Ф. Э. Дзержинского. Он поручил передать генералу Слащеву, что Советское правительство разрешает ему вернуться на родину и обещает обеспечить работой" по специальности (Слащев еще до мировой войны занимался преподавательской деятельностью в высшем военном учебном заведении).
Получив такой ответ, Слащев, однако, поставил ряд своих условий: во-первых, он хотел бы получить от Советского правительства грамоту о неприкосновенности личности на территории Советской страны. Во-вторых, намереваясь направить свою семью — жену и ребенка — к родным в Италию, он просил обеспечить их валютой или ценностями. Кроме того, Слащев предупредил, чтобы весь разговор с ним о его намерении вернуться в Советскую Россию сохранялся в тайне, особенно на территории Турции, и был бы известен только узкому кругу лиц: тем, которых уполномочили вести переговоры с ним.
В ответ на это Феликс Эдмундович решительно заявил:
— Если Слащев желает вернуться на родину, то пусть приезжает к нам с семьей. Работой он будет обеспечен, и ему будут созданы нормальные материальные условия. Валюты или ценности для обеспечения его семьи мы дать не можем. Также не можем выдать ему и грамоту о неприкосновенности личности. Генерал Слащев достаточно известен населению Крыма своими зверствами… Если с ним случится что-нибудь, то наши враги используют это против нас. А под охраной держать его нам нет надобности.
После некоторых размышлений Слащев в конце концов пришел, как нам передали, к такому заключению:
— Не надо мне никакой гарантии… Да и что эта бумажка может мне дать? Приеду я, скажем, на пароходе в Севастополь и пойду по городу, а по пути меня встретит и узнает кто-либо из тех, у кого я расстрелял или повесил в Крыму близкого человека. Тут уж никакая грамота не поможет…
Осенью 1921 года Слащев прибыл на пароходе в Севастополь. С парохода он был перевезен на станцию железной дороги в вагон Ф. Э. Дзержинского (Феликс Эдмундович пожертвовал своим отдыхом, прервал свой отпуск и вместе со Слащевым выехал о Москву).
Генерал Слащев после раскаяния был амнистирован Советским правительством. Через некоторое время он выступил по радио с обращением ко всем генералам, офицерам, солдатам русской белой армии и русским эмигрантам.
«Я — бывший генерал Слащев-Крымский, — говорилось в обращении, — добровольно вернулся на родину, в Советскую Россию. Я раскаялся в своих грехах и получил прощение от Советского правительства. Мне предоставлено право продолжать военную службу, созданы хорошие материальные условия… Я призываю вас всех последовать моему примеру. Родина прощает раскаявшихся и искренне желающих послужить народу».
По собственной инициативе Слащев несколько раз выступал по радио и написал несколько писем за границу. И они, конечно, сыграли свою роль в том, что вскоре в Советскую страну начали возвращаться эмигранты. Среди них было немало видных военных и гражданских специалистов.
Возвращение генерала Слащева, а затем и ряда других известных и влиятельных лиц окончательно развеяло миф о репрессиях, чинимых большевиками над возвратившимися белыми эмигрантами, которых-де всех, вплоть до рядовых, преследуют, арестовывают и даже расстреливают.
Сразу же по возвращении на родину Слащев получил штатную должность преподавателя тактики в Высшей тактической стрелковой школе РККА. К работе он относился добросовестно и проявил себя как крупный военный специалист.
Кроме преподавательской работы, Слащев активно сотрудничал в военной прессе, особенно в последние годы своей жизни. Подготовил к изданию книгу «Общая тактика».
Теперь Слащеву по роду своей деятельности приходилось все время общаться с командным составом Красной Армии. Большинство слушателей были участниками гражданской войны. Слащев мог видеть, что собой представляет командный состав Красной Армии. Перед ним были настоящие патриоты, герои, боровшиеся за счастье народа, — мужественные, честные, бескорыстные.
Незадолго перед смертью Слащев говорил: «Много пролито крови… Много тяжелых ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяжелых испытаний рабочему государству придется вынуть меч, я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса — не игрушка, а твердое, глубокое убеждение».
Смерть постигла Слащева при обстоятельствах, которые он предвидел, собираясь вернуться на родину.
11 января 1929 года на московскую квартиру к нему явился неизвестный молодой человек и спросил:
