Галина Серебрякова - Маркс и Энгельс
Но ни поэзия, ни искусство не мешали его зоркому глазу видеть «плебс, который ничего не имеет, но который представляет собой лучшее из того, что может иметь король в своем государстве».
Два с половиной года прожил Энгельс в Бремене. Ему предстояло теперь уехать отсюда навсегда, и он охотно покидал этот город, «скучное гнездо», где «сливки общества» предавались лишь чревоугодию и плотским радостям.
Молодой поэт посвящал много времени музыке, с особым увлечением играл он Бетховена. Но главную радость наряду с искусством и спортом ему доставляли философские размышления, непрерывные поиски и находки. Фридриху сопутствовали необычная бодрость духа и вера в светлое будущее человечества.
В провинции развился, окреп, пришел к пониманию мира и себя самого молодой ученый и философ. Ему было в то время 20 лет.
Воинственный и задорный, звал он на бой своих противников теологов. Уверенный в победе, он уговаривал их собраться с силами, сесть на коня и сразиться в честном поединке. «Разве вы не замечаете, — писал он Ф. Греберу, — что по лесам проносится вихрь, опрокидывая все засохшие деревья, что вместо старого, сданного в архив дьявола, восстал дьявол критически-спекулятивный…»
Оставив в Бремене вместе со скучными торговыми складами и хозяйскими конторами также и примитивную веру и присягнув на время гегелевской идее божества, Энгельс призывал молодых людей смело идти на штурм философских наук. В статье о немецком писателе Иммермане, написанной еще перед отъездом из Бремена и помещенной весной 1841 года в «Телеграфе», Энгельс говорил:
«Ведь пробным камнем для молодежи служит новая философия; требуется упорным трудом овладеть ею, не теряя в то же время молодого энтузиазма. Кто страшится лесных дебрей, в которых расположен дворец идеи, кто не пробивается через них при помощи меча и не будит поцелуем спящей царевны, тот недостоин ее и ее царства; пусть идет, куда хочет, пусть станет сельским пастором, купцом, асессором или чем ему угодно, пусть женится, наплодит детей с благословения господня, но век не признает его своим сыном… не надо бояться работы мысли, ибо подлинен лишь тот энтузиазм, который, подобно орлу, не страшится мрачных облаков… и разреженного воздуха вершин абстракции, когда дело идет о том, чтобы лететь навстречу солнцу истины. А в этом смысле и современная молодежь прошла школу Гегеля; и не одно зерно освободившейся от сухой шелухи системы пышно взошло затем в юношеской груди. Но это и дает величайшую веру в современность, в то, что судьба ее зависит не от страшащегося борьбы благоразумия, не от вошедшего в привычку филистерства старости, а от благородного, неукротимого огня молодости. Будем же поэтому бороться за свободу, пока мы молоды и полны пламенной силы…»
Осенью 1841 года Фридриху предстояло отправиться в армию, на службу в королевских войсках. Не по душе поэту и философу была прусская муштра, и шел он отбывать воинскую повинность без особого рвения. Мог ли Энгельс предполагать тогда, что военная наука впоследствии станет для него одной из самих любимых, что его стратегический талант будет признан военным» специалистами Англии и Америки, что все друзья и соратники после франко-прусской войны будут звать его не Фридрихом Энгельсом, а Генералом? Но в 1841 году, в письме сестре Марии, он без энтузиазма извещал ее, что поедет в Берлин выполнить там свой гражданский долг, «то есть по возможности освободиться от военной службы». В качестве вольноопределяющегося-одногодичника Энгельс имел право самостоятельного выбора гарнизона. Фридрих избрал Берлин не ради гвардейского артиллерийского полка, в котором ему предстояло отбывать воинскую повинность, его тянуло в столицу Пруссии потому, что это был центр младогегельянства и крупный университетский город.
Покидая в конце марта Бремен, Энгельс не знал еще, что двадцать первый год его жизни надолго оставит след в молодом сердце: он полюбил, был недолго счастлив, но затем вынужден был навсегда расстаться со своей возлюбленной. Тоска, едва не доведшая Фридриха до самоубийства, погнала его по свету, он отправился в Швейцарию и Северную Италию.
Взбираясь на горы, любуясь раскинувшимися внизу озерами и долинами, он ни на минуту не забывал своей, любимой, которая оставила его. Вот он всходит на вершину горы Ютлиберг над Цюрихским озером, любуется синим небом и майским солнцем. На юге, у горизонта, он видит сверкающую цепь глетчеров, от Юнгфрау до Сентима и Юлии; поистине не было конца великолепию, открывшемуся с горы влюбленному путешественнику.
На вершине Ютлиберга стоял деревянный дом, небольшая таверна, и Фридрих вошел туда и попросил пить. Перед ним поставили вино и холодную воду и вручили книгу, в которой гости оставляли свои записи.
«Всем известно, чем заполнены подобные книги, — рассказывал Фридрих, — каждый филистер считает их орудиями своего увековечения и пользуется случаем, чтобы передать потомству свое никому не ведомое имя и ту или другую из своих безнадежно-тривиальных мыслей; чем он ограниченнее, тем более длинными замечаниями сопровождает он свое имя… И вдруг мне на глаза попался сонет Петрарки на итальянском языке, который в переводе звучит приблизительно так:
Я поднят был мечтой к жилищу милой.
Та, что ищу я на земле напрасно,
Мне ласковой и ангельски прекрасной
Предстала в сфере третьего светила.
Дав руку мне, она проговорила:
«Нас здесь разъединить судьба не властна;
Я — та, что мучила тебя всечасно
И до заката день свой завершила.
Ах, людям не понять, как я блаженна!
Тебя лишь жду и мой покров, тобою
Любимый и оставшийся в юдоли».
Зачем она умолкла так мгновенно?
Еще бы звук, — и, прелестью святою
Пронзен, я б с неба не вернулся боле.
Вписал его в книгу некий Иоахим Трибони из Генуи; я сразу почувствовал в нем друга, ибо на фоне остальных, пустых и бессмысленных записей сонет этот выделялся особенно ярко, подействовал на меня особенно сильно. Кто ничего не чувствует перед лицом природы, когда она развертывает перед нами все свое великолепие, когда дремлющая в ней идея, если не просыпается, то как будто погружена в золотые грезы, и кто способен лишь на такое восклицание: «Как ты прекрасна, природа!» — тот не вправе считать себя выше серой и плоской толпы. У более глубоких натур при этом всплывают наружу личные недуги и страдания, но лишь с тем, чтобы раствориться в окружающем великолепии и обрести благостное разрешение. Это чувство примирения не могло найти себе лучшего выражения, чем в приведенном сонете. Но еще одно обстоятельство сблизило меня с этим генуэзцем; уже кто-то до меня принес на эту вершину свою любовную муку, и я стоял здесь не один с сердцем, которое месяц тому назад было так бесконечно счастливо, а ныне чувствовало себя разорванным и опустошенным. И то сказать, какая мука имеет большее право излиться перед лицом прекрасной природы, чем самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук — мука любви?»
